Он сильно болел. В дом привели крохотную, круглую, как колобок, усеянную веснушками докторшу, которая быстро простукала его костлявую грудку своими теплыми пальчиками. Его затошнило, и она показала, как нужно дышать. Восьмилетний Трубецкой, дрожа от болезни, сидел на кровати, наклонившись над облупленным, синим, с крапинками тазом, а докторша держала на его лбу свою уютную теплую руку, заляпанную пятнистой желтизной, и тихо его наставляла:
— Вот так, милый! Глубже! Теперь выдыхай. Осторожненько. Вот так!
Потом бабка повела докторшу в сад, нарвать ей поспевшей клубники. Докторша переступила по земле полными короткими ногами, расправила круглым носком белого башмака клубничные листья и сказала, что ее фамилия Букашка.
— Меня зовут Влада Букашка.
Трубецкому стало смешно, и он засмеялся. И докторша, тоже смеясь, раскусила клубнику.
Оттого, что он вдруг вспомнил все это, особенно золотистую и ласковую руку, свет, шедший из чистого детского времени, оттуда, из глубины, где было так много всего — зеленой травы и деревьев, где все еще зрели клубничные грядки, пылала роса, капал дождь, жила бабка, — свет выплыл оттуда, и все прояснилось.
Оказывается, он никуда и не уходил и был не внизу, у Сашоны, а в кабинете, и даже не вставал с постели.
Гаврила Романыч в красном мундире и белом воротничке, стиснувшем ему стариковскую гусиную шею, смотрел очень мягко, с хитринкой и женственно. Профессор Трубецкой почувствовал тихую приятную слабость во всем своем теле, и хотя ему захотелось громко, на весь дом крикнуть: «Петра!» — он не решился на это и очень спокойно сказал в пустоту:
— С добрым утром!
И тут вошла Петра, которая давно не ночевала с ним в одной комнате, и оба они очень мерзли от этого. Она вошла своей угловатой походкой нелюбимой женщины, и с ней вошел кот, тускло-черный, пушистый, с сердитой печалью внутри желтых глаз.
Петра посмотрела на Трубецкого и вдруг испугалась.
— Ах, что ты? — зашептала она сначала по-русски, потом перешла на английский: — What’s up? Are you sick? What’s the matter?[7]
— Петруша, — отирая выступившие слезы и их не стыдясь, прошептал Трубецкой. — Как страшно! Тебя нет, Прасковьи, Сашоны. Нигде никого. Хожу, вас ищу, а вокруг так темно.
3 ноября Вера Ольшанская — Даше Симоновой
Звонить тебе не получается. Без карточки это очень дорого, а карточку я все никак не куплю. Да и по времени трудно. Когда у вас день — у нас уже ночь.
Я прилетела в Москву девятнадцатого. Было холодно, с неба все время сыпалась ледяная крупа. Луиза меня встретила на машине, и мы сразу поехали в больницу. Он лежит в клинике Склифосовского, подъехать туда невозможно, все перекопано. Бросили машину в Грохольском переулке. Луиза меня о чем-то спрашивала, что-то рассказывала, но я шла, как в тумане.