Она снова обрушила град упреков на Тома, и суровость их возросла в той же степени, в какой укрепились ее нынешние позиции. Но Том, как и все закосневшие в своей непреклонности люди, при первой же попытке поколебать его упорство еще более в нем утвердился. Бедный Том! Он судил в пределах своего понимания и сам немало страдал от этого. На основании всей жизни Мэгги, в течение многих лет проходившей у него перед глазами (а в зоркости своих глаз Том никогда не сомневался), он сделал вывод, что его сестра — существо крайне неуравновешенное, с пагубными наклонностями, и ради ее же блага с ней не следует быть снисходительным; чего бы это ему ни стоило, он будет полагаться только на то, чему сам был свидетелем. Том, как и каждый из нас, был ограничен рамками своей натуры; образование, которое он получил, скользнуло по нему, лишь слегка его отполировав. Если вы склонны строго судить его за суровость, я позволю себе вам напомнить, что только широкий умственный кругозор приводит людей к терпимости. Отвращение Тома к Мэгги было тем более сильным, что в самом раннем детстве, когда они, держась за руки, переплетали свои крохотные пальчики, их связывала нежная любовь, а в позднейшие времена — единый долг и единое горе: вот почему теперь вид ее, как он ей и сказал, был ему особенно ненавистен. В этом представителе семьи Додсонов тетушка Глегг столкнулась с характером более сильным, нежели ее собственный, — характером, в котором родственные чувства, утратив оттенок приверженности к клану, окрасились непомерной личной гордостью. Миссис Глегг признавала, что Мэгги заслуживает наказания — не такова она была, чтобы отрицать это: она-то знала, как надлежит вести себя, — но наказание должно соответствовать совершенному проступку, а не поклепу, возводимому чужими людьми, которые, быть может, рады случаю возвеличить этим свою родню.
— Твоя тетушка Глегг обругала меня бог знает как, моя милая, — объявила бедная миссис Талливер, вернувшись домой, — и все за то, что я не приходила раньше: не ей же приходить ко мое первой, сказала она мне. Но потом она говорила со мной как настоящая сестра: прижимиста она, Это верно, и угодить ей — видит бог! — не очень-то легко, но про тебя она такие добрые слова говорила, каких мне никогда не доводилось от нее слышать. Она сказала, что хоть и не терпит лишних людей в доме и не по нутру ей доставать лишний прибор и всякие там другие вещи, да еще менять из-за кого-то свои привычки, но тебя, ежели ты явишься к ней с покорностью, она готова принять под свой кров и защитить от злых языков, которые без нужды возводят на тебя напраслину. Я ей на это говорю, что ты и видеть-то никого не можешь, кроме меня, так ты бедой своей убита; а она говорит: «Я не стану ее корить, достаточно и чужих людей, которые рады будут это сделать, а буду учить ее уму-разуму, только она должна во всем быть послушна мне». Я просто диву даюсь на Джейн, потому что мне она ничего не прощала и корила меня за все — за то, что не удалось изюмное вино, или пироги перестояли, или уж не знаю за что.