С приближением ночи Чарди стало не по себе. Он по опыту знал, что поздно вечером, когда остаешься один, мысли, над которыми не властен, выползают и терзают тебя.
Когда он нашел Джоанну в ее машине, в сполохах красно-синих мигалок, через улицу от спешащих полицейских и медиков и стекающейся толпы зевак, он ощутил, что в голове у него образовалась странная западня. Он смотрел на женщину, безошибочно зная, что произошло, и почему, и как: теперь он это понимал. Нахлынула боль, от которой невозможно было дышать, которая едва не свалила его на тротуар.
Ему тогда показалось, будто кто-то велел ему не глупить.
Воспоминание не угасало, напротив, оно только обострилось за последние несколько дней, пока он играл в баскетбол с чернокожим почтальоном и его друзьями.
«Держи себя в руках», – твердил кто-то.
Голос был трезвый и спокойный, он звучал почти сочувственно.
«Пол. Не глупи».
Чарди вернулся от Данцига и был один в своей маленькой квартирке в Сильвер-Спринг. Баскетбольный матч по телевизору закончился, было поздно. Он успел выпить несколько банок пива. Вытащил из шкафа новый костюм, свежую сорочку и туфли на завтра. Ему хотелось еще пива, но Пол не знал, стоит ли снова одеваться и колесить по округе в поисках круглосуточного магазина или бара, где продавали бы выпивку на вынос.
«Не глупи», – велел он себе.
Но голос был не его. Учтивый, приятный, плавный, американский, он принадлежал толстому коротышке лет пятидесяти, с живыми цепкими глазами и редеющими, светлыми, почти льняными волосами. На нем была советская армейская форма с майорскими погонами и эмблемой ракетных войск на мундире, но на самом деле он был из КГБ. Форма не оставляла в этом никаких сомнений: ни один советский кадровый военный не посмел бы показаться в стране третьего мира в таком неприглядном виде: растрепанный, мундир весь в пятнах, неглаженный. Обычный человек не надел бы такую форму из страха получить немедленный выговор и дисциплинарное взыскание; значит, ее хозяин не был обычным человеком. Он обладал особыми привилегиями. Ему дозволялись его чудачества.
– Пол, – сказал он. – Брось. Давай не будем глупить, ладно?
Арабские ночи Чарди, которых насчитывалось не тысяча и одна, а всего-то шесть, вновь начали воскресать в его памяти.
– Все это так сложно, – говорил Спешнев. – Я предпочел бы быть твоим другом. Честное слово. Ты поговоришь со мной? Пожалуйста, Пол.
Но Чарди не хотел говорить. Он помнил, как настраивал себя: ничего им не говори. Если начнешь, то уже не остановишься. Не говори им ничего. Сдашься первый раз – сдашься совсем, целиком и полностью. Время. Тяни время.