А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а рядом слышны приглушенные всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий, свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и зло, не жалея выдранных прядей, расчесывает волосы.
Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.
– Это я, – неуверенно произнес он.
Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала ее:
Ежели ты любишь, возьму я за себя;
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю уйду…
Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.
Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла теплая и сухая, убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая паленые колечки.
– Это Тейко? – не шевельнув губами спросил Таши.
Уника не ответила, но плечо ее под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял, что она кивнула головой.
Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным голосом, каким сообщают обыденные вещи:
– Все равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за него не пойду. Думать о нем тошно, уж лучше в реку…
– Ну что ты, зачем? – Таши упал на колени, притянул девушку к себе. – Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!
Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, соленые от недавних слез глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а прижималась к Таши еще крепче…
Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону полному боли и любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.
– Уника, Уника… – непрерывно твердил Таши, – родная моя, любимая…
– Что, мой хороший?
Таши тихо рассмеялся.
– Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так боялся, что окажусь мангасом…
– Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала, всегда.
– Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой навсегда, рук не разожму.