Беверли стало зябко, несмотря на выпитое вино. Зачем Клио начала ворошить прошлое почти через три года после смерти Дадли? Беверли облокотилась о стойку, потому что ее вдруг качнуло. Не хватало еще упасть на глазах у всех.
– Мы с Люком сейчас отчаливаем на обед к Банкрофтам, – продолжала Валери. – Ему претят эти закуски величиной с палец. Он голоден и надеется, что там подадут на стол настоящее мясо. Поедешь с нами?
– Я не приглашена.
– Вот как? Ну ладно. Тогда держись. Соблюдай норму. Утром звякни мне.
Валери небрежно поцеловала ее в щеку, слегка оцарапав серьгой, и исчезла в тумане, надвинувшемся на Беверли.
Беверли выбралась из дома, пересекла лужайку, и только на шоссе, где она голосовала таксистам, дымка рассеялась. Три года она пыталась стереть из памяти смерть Дадли и начать жить для себя самой. Ее преследовали призраки, перешептывания за спиной, сплетни. Она винила себя за свою нерешительность, за то, что не развелась с ним раньше, еще до его болезни, когда поняла, что их совместная жизнь невыносима. Она проявила слабость характера и за это теперь расплачивается. Ее нерешительность привела к тому, что ей пришлось ухаживать за нелюбимым человеком, обмывать его немощное тело, подбадривать, терпеть его жалобы, а в награду получить зрелище распростертого у бассейна мертвеца и пятно на репутации. Из жертвы она, по мнению Клио, превратилась в хладнокровного палача. Пока все так не начали думать, стоило бы заткнуть Клио рот.
Джордж Уэлч, вице-президент приемной комиссии теннисного клуба, плавно повернул рулевое колесо, обтянутое мягкой кожей, и его серебристый «Мерседес» покатился по хрустящим под покрышками мелким ракушкам. Нажав кнопку на панели, он опустил стекло и вдохнул запах океана. За этим он и приезжал сюда каждое утро, выкраивая из жесткого расписания сугубо занятого делового человека время на дорогу и прогулку босиком навстречу приливной волне. Он смаковал сложный коктейль из ароматов гниющих водорослей, морской соли и рыбьей чешуи.
Всю жизнь водное пространство притягивало его. Здесь он избавлялся от тревог и накопившейся агрессивности и ощущал умиротворение. Этот ритуал вполне заменял ему банальную утреннюю пробежку, необходимую для поддержания формы, и позволял принимать действительность таковой, как она есть, и даже радоваться обретенным жизненным благам.
По возвращении вид собственного жилища на Мейн-стрит обычно умилял его. Аккуратная двухскатная крыша, с которой легко соскальзывал самый тяжелый снег, голубые ставни на окнах, чисто вымытые, безупречно прозрачные стекла, свежеокрашенный фасад, дорожка через лужайку, вымощенная изящной плиткой, без единой травинки в проемах, – все не хуже, чем у богатых соседей, имеющих возможность нанимать высокооплачиваемых строителей, садовников и газонокосильщиков.