На ломаном русском языке офицер в черном плаще говорит мне:
- За свой машина каждый летчик расплачивается, как может. Не так ли? Я молчу, а сам думаю: "Саша Рум рассчитается сполна за своего "туза" и за меня". И тут же возникает новая мысль: "Почему немецкий офицер обращается со мной так вежливо?" Мои размышления прерывает вопрос офицера в черном плаще:
- С какой аэродром вчера вылетел Михаил Девятаев?
Я ждал этого вопроса. Я приготовился к нему. Перед офицером на столе лежало мое старенькое удостоверение личности и оно подсказало мне ответ. Дело в том, что весной этого года меня перевели в полк другой дивизии и на новом месте еще не внесли соответствующие изменения в мое удостоверение. Это дало мне возможность назвать себя летчиком того полка, который значился в документе и которого на нашем фронте уже не было.
Я назвал какую-то несуществующую дивизию, какой-то выдуманный аэродром, даже сказал, что летал на "яке".
Фашист вначале внимательно слушал меня, затем заходил по землянке от стены к стене и вдруг крикнул:
- Врешь! Я сам видел "Кинг-кобру", с которой ты выбросился! Ты из дивизии Покрышкина!
Минуту спустя он смягчается и начинает уговаривать меня:
- Тебе, Девятаев, невыгодно обманывать нас. Расскажешь правду - будет лучше.
В нашем соединении были летчики, которым посчастливилось бежать из плена. Они рассказывали о допросах в застенках гестапо, говорили, что придерживались такого правила: все, что было известно гитлеровской разведке о воздушной армии, они отрицали. Им Показывали фотографии, называли командиров, товарищей - от всего отказывались, все отвергали. Только таким образом можно было сбить с толку фашистских разведчиков, поставить их в тупик. Самое небольшое признание, незначительный факт, который откроешь или подтвердишь, не облегчали положения, а лишь усугубляли его. Эсэсовцы, ухватившись "за ниточку", требовали новых и новых показаний, запугивая малодушных тем, что, дескать, вы уже раскрыли военную тайну и, если об этом узнает ваше командование, вас расстреляют...
Я действовал так, как и мои товарищи: противился домогательствам врага, его лесть и угрозы не влияли на принятое мной решение. Допросы продолжались почти непрерывно. Окрики и искусственные улыбочки. Уже и день на исходе. Я голоден, мучают раны. Грустные мысли развевает лишь грохот артиллерийской стрельбы, доносившейся сюда с фронта.
В землянку, где я лежу, спустились два солдата с автоматами на груди. Они приказали подняться и следовать за ними. Напрягаю все оставшиеся во мне силы: конвоиры терпеливо ждут. Опираясь на доску, медленно взбираюсь вверх по лесенке.