– Наверное, ты уже забыла, как это.
Она посмотрела на меня.
– О чём ты?
– Думаю, папочка в последний год с трудом мог сказать что-то, кроме "выпить". А сделать – тем более.
– Мы поднимаем плохую тему, Брийян. Я не хочу об этом говорить.
– Значит, я прав? Очень хорошо. Вообще-то, я предлагал тебе совсем другое.
На этот раз Лиза предприняла гораздо более уверенную попытку освободиться – и, усевшись у другого окна, на почтительном расстоянии от меня, закурила.
– Да, ты прав, – ответила она, отвернувшись. – Но это не должно тебя волновать.
Уже.
– Понимаю. Я бы сказал, что это меня вообще никогда не волновало.
– Ты опять обманываешь меня?
– Ничего. Дома мы разберёмся, кто кого обманывает.
– Ты так сильно этого ждёшь? – Она потрепала меня по волосам. – Не волнуйся, малыш. Я тебя не разочарую.
Наверное, страсть – самый древний из всех человеческих рефлексов. Хотя бы потому, что даже самое разумное существо не может подчинить его своей воле. И в такие моменты мы видим только один путь – удовлетворить своё желание. И тогда представляется возможность вспомнить о том, что и мы являемся животными. И мало чем от них отличаемся.
Я не любил её. Я не был уверен, можно ли было полюбить её вообще – таких женщин любить опасно, такая любовь сжигает человека до тла, не оставляя ему ровным счётом ничего духовного. Это можно было увидеть на примере отца – до встречи с Лизой он крутил женщинами так, как хотел. Рок избавил меня от такой участи – но мне всё же довелось притронуться к этому. И этого прикосновения хватило с лихвой.
Я рвал на ней одежду и задавал себе один и тот же вопрос – кто и, самое главное, за какие грехи наказал меня этой женщиной? Даже когда от собственного желания мне было трудно дышать, я ненавидел себя за то, что не смог сделать над собой усилие и оставить дверь в прошлое закрытой. Я проклинал тот день, когда она появилась в моей жизни. И мне хотелось плакать от отчаяния.
Но люди привыкли усмирять безысходность побегом от внешнего мира. Привыкли лгать себе и дышать моментом. И я, к сожалению, тоже человек.
Она отдалась мне на полу – подняться в спальню означало потерять ещё тридцать драгоценных секунд – заключив в объятия не только моё тело, но и волю, и разум.
И всё остальное. Хотя "отдалась", конечно, было не совсем верным словом. Скорее, это я ей отдался. Полностью и по собственному желанию. Если бы она сейчас приказала мне умереть – то я бы не сопротивлялся. В какой-то момент всё, что окружало нас, перестало существовать, просто-напросто испарилось – и осталась только она одна. Точно так, как и было раньше. Тогда, когда мы дорожили каждой секундой, боялись дышать, чтобы не спугнуть стрелки часов, чтобы не потревожить ночь, прислушивались к любым шорохам в спальне отца – и всё же были только вдвоём, так близко, что для этой близости ещё не придумали слов. И я снова чувствовал, что тону в водовороте противоречивых чувств – и осознавал, что не испытываю никакого желания выбраться на волю.