Проснулся Коляша от неспокойства, возни за унитазом, сдавленного шепота.
— Та, Одарку… та нэ можно. Люди ж…
— Мыколочку! Мыколочку! Я никому… ни божечки мий!.. Бильш тэрпиты нэма сил… Мыколочку!..
— Одар… Одар!..
Одарка затыкала рот мужа рукою, грызла, терзала его, пыталась притиснуть к себе, в уголке за громыхающим унитазом:
— А-а, голубонька! А, коханый мий!.. Н-нэ можу бильш… нэ мо-о-жу! — стонала она. — Н-ну ж, ну ж! Сувай! Сувай!.. Я сама… я сама… Аж! Аж! Укуси мэнэ! Укуси! А-э… сладэсэнький мий!..
Микола из последних сил отбивался от наседающей, обезумевшей бабы, выполз на середину туалета. И хотя туалет старого вагона просторен, инвалид лягал Коляшу негнущейся ногой в его тоже негнущуюся ногу. Коляша загораживал всем, чем мог, Женяру, чтоб не увидела она этой ошеломляющей схватки.
— Выдчипысь! — прорычала Одарка, и Мыкола отлетел к двери туалета, ударился, затих.
За унитазом возилась, гребла взнятыми вверх ляжками, белеющими во тьме, по-звериному хрипела, вроде бы грызла какое-то дерево женщина. Унитаз набатно гремел, звенел пузырь на потолке, звякал о железо… Туалет, вагон, мир содрогался от мук женщины, истязающей самое себя. Громко прорыдав, скуля по-песьи, женщина начала ослабевать. Какое-то время еще подбрасывало, дергало в конвульсиях ее могучее тело. Но вот унялось, распласталось и оно, ноги, обутые в солдатские ботинки последнего размера, опали, вытянулись, унималось хрипящее дыхание. С мучительным, сонным стоном женщина пробуждалась от обморочной страсти, проясняясь сознанием. Затаившись во тьме, долго-долго не шевелилась, не подавала признаков жизни.
Поезд все стучал и стучал колесами, скрипел вагон, бился и бился об пол унитаз, никак не проваливаясь в дыру, колпак фонаря под потолком, готовый вот-вот оторваться, лязгал. Коляша плотнее прижал к себе Женяру, уверяя себя в том, что она ничего не слышала. Женяра шевельнулась, прошептала: «Что это, Коля? Ой, как страшно-то…»
Не вылезая из-за унитаза, Одарка помацала вокруг, нашарила костыли, притянула их к себе, начала прибирать одежду, зачесала гребенкой волосы, повязалась платком, еще посидела, прислонившись к шаткой стене.
— Мыкола! — наконец, исказненно позвала Одарка. — Ты, можэ, попиты хочешь?
— Ни.
Опять молчание. Опять единый звук поезда, опять за окном огоньки и свет бесконечного мироздания.
— А може, яблочка?
— Ни.
— 3 глузду зъихала баба… Ат, дура! А-ат, дура! У-у, курва-блядь!.. — Слышно было, как Одарка несколько раз завезла себя кулачищем по башке. — Мыкола, а Мыкола! Иды до мэнэ! Я бильш нэ буду. Иды, а…