Тю-тю, подумалось мне, ничего себе, блин, затея. Я был совершенно ошарашен.
Я попытался глубоко вздохнуть и успокоиться.
Я Бог, творец мироздания, и сижу тут, как последний кретин, по уши в дерьме.
Как последний кретин, елки-моталки.
Я словно воочию видел все гадости, все низости прочих богов, мое творение было слишком прекрасным, слишком совершенным, естественно, оно вызывало лишь раздражение и желание мелко напакостить, мне не следовало принимать этого решения – воплотиться и стать обитателем собственного шедевра, – разве что мне бы приставили нож к горлу. От огня и алкоголя становилось все жарче. Я отставил стакан, пришло время взять ситуацию в свои руки, голова моя повалилась на спинку кресла, и через минуту я уже спал, сжав кулаки.
Электра
Я вам нужна, иль уж окончен бой?
Корифей
Кровавому стенанию мы внемлем…
Электра
Чего ж я жду… Илъ нож мой не готов?[9]
И был еще Улисс, подожженные корабли, жертвенный бык величиной со слона: когда лезвие вошло в его плоть, оказалось, что он полый и на самом деле это Троянский конь; когда я проснулся, во рту у меня все слиплось, огонь погас и в комнате витала какая-то непонятная атмосфера, вокруг меня, в окружающей тишине, стояли люди, незримые статуи, уставившиеся на несчастного, обреченного злому року, а потом я проснулся окончательно и вспомнил, кто я, собственно, такой – Творец Миров, Господь Вседержитель, и от этой мысли на душе снова стало покойно.
Во дворе я опять привел в действие насос и окатился ледяной водой, занимался день, я обошел всю деревню, можно подумать, что всех ее жителей каким-то колдовским манером утащили марсиане: бакалейная витрина не убрана, сгнившие в ящиках овощи и фрукты свидетельствовали, что исчезновение было мгновенным и загадочным; я вышиб дверь, что ни день, то разбитое стекло, прошептал мне внутренний голос, но я не обратил на него внимания, полки были уставлены консервами, джемами и всяческой провизией, я вернулся, груженный припасами, в особняк, все еще в тумане от похмелья и не оставлявшей меня уверенности в том, что я – выходец с какого-то Олимпа, далекого и все же, возможно, достаточно близкого, во всяком случае настолько, чтобы не терять надежды поскорей туда вернуться.
Под раковиной я нашел два газовых баллона, по-видимому полных, потому что, когда я повернул вентиль и пощелкал пьезозажигалкой, огонь вспыхнул сразу; теперь я мог вскипятить себе воду для макарон. В одной руке у меня был пакет спагетти, в другой томатный соус, конечно, хорошо бы еще луку и немножко сыру, грюйера и пармезана, но сойдет и так; сейчас я буду есть горячее, одно из любимых своих блюд, спагетти болоньезе – ну да, я кивнул, и у Вседержителя есть свои слабости, – в глазах у меня стояли слезы, вода закипела, и я вдруг обнаружил, что плачу: обычно спагетти мне готовила Марианна, не слишком разваренные, с поджаристым луком, меня охватила жуткая печаль, ну почему они умерли, почему я не предотвратил такое несчастье, грусть навалилась внезапно, невыносимой волной, я в два счета все проглотил, не ощущая вкуса, мысль о них была слишком ужасна.