Прокоп медленно набивал свою трубку. Незнакомец сел рядом, и вынул из кармана папиросу и закурил.
— Вот и полдень наступил.
— Да, — подтвердил незнакомец, взглянув на солнце.
— Пора обедать. Что же эти бабы в святой день порядка не придерживаются?
Бабы, однако, придерживались, потому что как раз в этот момент раздался тоненький голосок девочки.
— Дедушка! Обед!
— Пойдем, поешь с нами, что Бог дал, — пригласил Прокоп, вставая.
— Да вознаградит тебя Бог, — ответил незнакомец и пошел за ним.
Из сеней входили направо через высокий порог в комнаты, а налево еще через более высокий — в большую кухню, которая служила одновременно столовой и в которой жизнь продолжалась целый день. Почти четвертую часть ее занимала большая печь, выбеленная известью. Она дышала жаром. Внутри, булькая и наполняя воздух запахом вкусной еды, чернели потрескавшиеся чугунки. На печи и на пристроенных лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас лежало какое-то старье.
Обшитые досками стены украшали сотни цветных иллюстраций. В углу висела золотистая икона, убранная разноцветными бумажками, а перед ней горела маленькая масляная лампада, висящая на медных цепях.
В том же углу стоял большой стол, накрытый в воскресенье скатертью из толстого чистого полотна. На скатерти лежал большой плоский каравай хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой солонке, на крышке которой были изображены овцы с ягнятами. Вдоль стен тянулась широкая лавка, а над ней полки, прикрытые газетами, вырезанными зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте шесть медных кастрюль, сверкающих красным отливом.
В избе было шесть человек: старая сгорбленная бабуля, две еще молодые женщины, бледная девочка с красивыми черными глазами, лет тринадцати, и двое мужчин: крепкий рыжий мужик с могучими плечами, скромно сидящий у дверей, и молодой задумавшийся брюнет, в котором нетрудно было узнать сына хозяина Василя. Василь сидел на лавке, опершись локтями на стол, и смотрел в окно. Приход отца и незнакомого человека не прервал его грустных мыслей.
Зато женщины завертелись, подавая на стол. Через минуту уже дымились на столе две миски: одна с жирным борщом, густо забеленным сметаной, вторая с отварным картофелем.
Для Прокопа и для Василя поставили две глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были есть из общих мисок. Старый мельник сел на почетное место под образами, широко перекрестился, и остальные последовали его примеру. Затем над столом раздалось аппетитное похлебывание. Присутствие незнакомца здесь никого не удивило: к ним заходили часто, и на гостя никто не обратил особого внимания. Домочадцы изредка перебрасывались между собой короткими фразами то по-польски, то по-белорусски, как и все в тех краях. Скоро миски опустели, и мать хозяйки, которую называли мать Агата, обратилась к одной из женщин: