Решил навестить Ксению. В городе, в отличие от вокзала, пустыня. Как мне знакома эта картина оставляемого армией города! Окна домов испуганно смотрят мне в лицо, за их темными зрачками мирный обыватель в тихой истерике. По тоннелю безлюдной улицы гулко стучат шаги.
Именно в оставляемых городах ощущаешь стремительный бег времени. Сегодня, сейчас ты хозяин этой мостовой, лавок, зданий. А завтра? Тоскливое наслаждение последними часами, минутами.
Редкий встречный патруль торопливо проверяет документы, офицер стыдливо прячет глаза, у солдат вид отрешенно-безразличный. Иногда из-за угла с грохотом вырывается экипаж, доверху нагруженный чемоданами и сундуками. В повозке какая-то семья: укутанные по-зимнему дети, женщины с вымученными лицами, мужчины, яростно погоняющие возницу. Они спешат к последнему поезду.
Из какого-то ресторана доносятся кощунственные звуки кутежа. Не перевелись еще на Руси доморощенные Вольсингамы! Их отчаянная логика все та же, что и шесть столетий назад:
Как от проказницы зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Обезумевших от страха и безысходности кутил можно понять – Красная чума распространяется куда быстрее черной!
В парадном у Ксении труп. Стеклянные глаза упрямо пялятся в потолок. Покойник совсем юн. Вспоминаю о тифе и опять о пушкинском „Пире“. Горькие параллели!
Семейство Реутовых лихорадочно собирает вещи. Ксения в полнейшей прострации курит в своей комнате. Она бросается мне на шею и заливается слезами. „Миша, мы бежим во Владивосток, оттуда пароходом в Европу. Конец, конец! Все пропало“. Я успокаиваю ее как могу, она же просит „марафету“. Кокаин в наше время та же валюта: у кого его нет? Достаю ей пакетик и прошу разрешения принять ванну.
За ужином непринужденно болтаем о пустяках и даже шутим. Ее отец, мать и брат Слава сосредоточены на гречневой каше. Они уже успокоились: вещи собраны, остается только ждать отправки. Глава семейства, обычно строгий и напыщенный, благодушно предлагает мне остаться ночевать.
После ужина Ксения уводит меня к себе. „Пообещай найти меня в Париже!“ – просит она. Я обещаю.
Наша последняя ночь. Ксения спит тихо, как дитя, свернувшись калачиком. Пишу дневник и думаю о том, что весьма опрометчиво оставил письменный прибор в казарме: хоть мое походное перо и никуда не годится, у Ксении все-таки намного хуже.
11 ноября. Пишу в товарном вагоне, на ходу, при свете керосинового фонаря. Мои бойцы спят вповалку на гнилой соломе. Колеса стучат буднично и бесстрастно. Вдоль дороги столь же безучастная тайга.