Лешка, еще не привыкший к уродству своему и думающий, что мать испугалась его изуродованного лица и все люди на берегу только тем и заняты, что разглядывают его и ужасаются, стал поднимать с камней Антонину, смущенно говоря:
— Ну, мама!.. Ну, что ты?.. Ну, мама…
Девочки, прижавшись одна к другой, смотрели из-под стареньких, брусничного цвета платков черными, маслянисто поблескивающими глазами, а мать схватила Лешку, прижалась к нему, целуя куда-то в шею, в ухо, в глаз, и до Лешки дошел устойчивый запах каленого ореха — от материнской трубки всегда почему-то пахло не табаком, а кедровыми орехами, и еще хвоей от нее пахло, и дымом очага — никто на свете не пахнул так, как его, Лешкина, мать, северянка, сумевшая в облике своем и плоти сохранить древнюю совестливость своего народа, первозданную сердечную чистоту его, а вот горевать смертельно — это у нее от русских.
— Ах ты, мамка, мамка! Ах ты, мамка! Вот и вернулся я! — наговаривал Лепка, тоже прижимаясь к матери. — Кому я теперь нужен? — ровно бы раскаиваясь в чем-то, пытался покаяться он. — Только тебе и нужен. А это что ж, Верушка-вострушка и Зоя-сорочена, да? — повернулся он к сестренкам, чтобы хоть как-то отвлечься и не уронить слезы из живого глаза. Наклонившись, он притиснул к себе сестренок, а они, дичась, вырывались из его единственной руки и все плотнее жались друг к дружке.
Глядя на Шестаковых, смаргивали слезы и утирались рукавами другие женщины на берегу, радовались за Антонину — счастье-то какое! Сыночка дождалась!
Узнав на проходящих судах все новости, и о Лешке узнав, Герка-горный бедняк тут же бросил плашкоутишко на попечение помощника возле глухого хантыйского станка и упорно скребся встречь течению на лодке, окровенил ладони лопашнями, но на третий день раздался стук деревяшки на крыльце и бодрый голос:
— А ну, где тут сынуля?! Где герой сражений?
Лешка снялся с места, поспешил из дому, но, опередив его, уже летела впереди мать и, едва не сшибив Герку-горного бедняка, поднимающегося в дом на деревяшке и через плечо несущего коротыша-осетришку, повисла на нем.
— Ну, ну, ма-ать! — похлопывав ее по запавшей меж лопаток кофте и одновременно через плечо разглядывая Лешку, ворковал Горный бедняк. — Дай ты мне Леху-то обнять, слышишь! Ну, ма-ать!..
Антонина выпустила дорогого мужа. Он бросил на крыльцо хрустнувшего плащами осетра, вытер руки о штаны и шагнул к Лешке.
— Ах ты, Леха-Алексей! Ну, здорово! С прибытием! — окинул его взглядом, нахмурился. — Эк они тебя, подлецы!.. — губы его покривило. Он стиснул Лешку, уколол небритым лицом, а когда оторвался, начал утирать мокрые глаза сведенной от весла рукою.