Впрочем, чему она удивляется, если сама недавно сделала то же самое? Тогда, в ванной.
Тень женщины, расчесывавшей волосы, вдруг всплыла перед ее глазами так отчетливо, словно она видела ее секунду назад. Кира вздрогнула, потом зябко обхватила себя руками. Полумрак комнаты словно надвинулся на нее, обволакивая, втягивая в себя, и в нем почудилась чья-то невидимая холодная усмешка — уж не бабкина ли — ведь бабка знала все, и имела полное право усмехаться… Легкий неприятный душок внезапно превратился в резкую густую вонь, толчками, волнами исходившую от стен и накатывавшую на застывшую в центре комнаты девушку — отчетливый гнилостный запах, такой сильный, что у нее заслезились глаза. Кира вскинула ладонь к носу, но тотчас же опустила ее. Ничего не было. Не было запаха. Не было усмешки в полумраке. Ничего не было. Были только легкие, едва заметные тени от черешни, покачивавшей ветвями за окном, едва уловимый неприятный душок и серый пасмурный свет. И пыльная тряпка, накрепко зажатая в пальцах.
— У меня что — и вправду едет крыша? — изумленно спросила она пустую комнату. Ее размытое отражение в сером экране телевизора шевельнуло губами в такт словам и застыло. Отражение было хитрым — если оно и имело собственные мнения и познания, то никогда их не высказывало. Кира посмотрела на тряпку в руке. Та выглядела вполне обыденно. Рука, державшая ее, тоже. Она постояла немного, ожидая — не вернется ли странное ощущение. Но ничего не произошло. Если что-то и происходило, то лишь внутри ее собственной головы. А это, в принципе, было поводом для огорчения. Пожаловаться Вике? Но Минина всего лишь медсестра — никак не невропатолог. Да еще Стасу разболтает… стоп! с чего бы это Вике ему что-то рассказывать — она не имела привычки откровенничать со своими пассиями. Тем более на такие темы. Уж что-что, а Вику, при всех ее недостатках, плохой подругой никак не назовешь. Даже если она имела наглость соблазнить ее милейшего брата.
— Ладно, пойду — забудусь уборкой, — сообщила Кира своему отражению. Повернулась и направилась в спальню.
Залезть на шаткое сооружение, возведенное на кровати, оказалось не столько трудно, сколько страшно, и, оказавшись на табуретке, несколько секунд Кира боялась даже дышать. Но зато люстра была вот она — перед самым носом и более чем досягаема, и Кира начала осторожно водить тряпкой по подвескам, сметая пыль и паутину и про себя ругая того, кто придумал конструкцию этой люстры — ее никак нельзя было повернуть, чтобы дотянуться до другого бока, и приходилось переступать по табуретке с риском для жизни, а жестко посаженные подвески закрывали лампочки так плотно, что туда едва можно было просунуть палец. Подвески угрожающе звякали, грозя отвалиться в любую секунду. Закусив губу, она протерла лампочки, потом махнула тряпкой по верху люстры, и оттуда тотчас же с негодующим видом выскочил жирный черный паук и шлепнулся Кире на бедро. Взвизгнув, она смахнула его свободной рукой, чуть не повалившись вниз вместе со стульями, ее рука с тряпкой дернулась и стукнула по люстре, та качнулась, и одна из подвесок-таки отвалилась и упала на кровать. Паук улетел куда-то в сторону, отчаянно размахивая лапами, и пропал из виду. Кира чертыхнулась дрожащими губами, после чего вытерла люстру до конца и осторожно спустилась на кровать, чтобы подобрать подвеску и вернуть ее на место.