Александр выключил свет и отдернул штору. Свет уличного фонаря заливал комнату, но ему это не мешало. Как и в детстве, все предметы становились в этом свете таинственными, огромными какими-то. Он любил такое необычное состояние предметов, и теперь любил не меньше, чем в детстве.
Спать не хотелось совсем, он сказал, что ляжет, только для того чтобы поскорее освободить сестру от хлопот, связанных с его неожиданным появлением.
Александр встал, прошелся по комнате, выдвинул нижний ящик комода, достал малиновый бархатный альбом с резными латунными уголками. Сел на край разложенного кресла. Уличный свет был здесь, в эркере, таким ярким, что фотографии в альбоме можно было разглядеть во всех подробностях.
Фотографии начинались с того времени, когда родители поженились, и особенно много их становилось с рождением Сашки и Веры. Отец не то чтобы не любил фотографироваться – просто в том одиночестве, из которого много лет состояла его жизнь, он не видел в этом необходимости.
Так что необщие фотографии были только мамины, впрочем, их тоже было немного. Вот она стоит в том самом александровском саду над рекой, весна, сирень цветет так пышно, что кажется клубами какого-то необыкновенного белого дыма.
Вот сидит в светелке у окна, на коленях у нее книга, а на подоконнике лежат пяльцы со вставленной в них вышивкой.
«И точно, светелочница, – улыбалась мама, показывая детям эту фотографию. – Не зря люди нас так звали».
Женщины в ее семье работали светелочницами еще со старых лет, когда с Александровской мануфактуры раздавали нитки по домам, чтобы люди ткали у себя в светелках, а холсты сдавали на фабрику. Мама холстов уже не ткала, она всю жизнь проработала медсестрой. Но это слово, «светелочница», шло ко всему ее облику необычайно.
Вот мама в белом халате стоит у входа в больницу города Александрова. Больница эта, она рассказывала, располагалась в древнем монастыре, и там тоже был сад, и в войну, когда больница была госпиталем, а маме было всего шесть лет и она приходила туда помогать своей бабушке-санитарке, то Игнат Михайлович Ломоносов, который лежал здесь раненый, учил ее в этом саду читать. Она сидела тогда на скамейке под цветущей яблоней, водила пальцем по буквам, а яблоневые лепестки сыпались на книжные страницы, и маленькой Маше казалось, они помогают ей учиться – указывают, какие буквы главные. Она на всю жизнь запомнила стихи, которые читала тогда: «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет…»
Мама рассказывала Сашке с Верой, что в ту весну на всю жизнь запомнила раненого майора Ломоносова, которого привезли в Александров санитарным поездом из Германии в последние дни войны. То есть лицо его она потом, конечно, почти позабыла, все-таки маленькая была, когда он учил ее читать под монастырскими яблонями, но вот то ощущение, которое связалось у нее с ним в детстве, запомнила накрепко. Она сразу почувствовала и чувствовала всегда, что этот высокий, небо закрывающий плечами суровый майор – почему-то самый близкий, родной ей человек. Роднее даже, чем бабушка, которая ее вырастила, чем родители, умершие перед войной от тифа… Почему это так, мама не знала. Но когда через много лет после войны случайно встретилась с отцом, приехавшим в командировку в Александров, ей показалось, что она не расставалась с ним никогда. И не должна расставаться…