Потом губы Дика обхватили розовый сосок правой груди, затем перешли на левую грудь, и она снова изогнулась в сладкой судороге, едва держась на ногах.
Однако потрясениям не было конца. Она почти не дышала, только вздрагивала, когда Дик медленно опустился перед ней на колени, непрерывно покрывая все ее тело поцелуями. Его жаркие губы коснулись нежной кожи живота… еще ниже, ниже, ниже – и вдруг Морин словно взорвалась изнутри, расцвела огненным цветком страсти, со странным изумлением отмечая, что у нее, оказывается, есть такие мышцы, о существовании которых она и не подозревала…
Морин Рейли впервые в жизни испытывала полноценный оргазм, и ее счастливый крик сливался со стоном изнемогающего от любви и желания мужчины, склонившегося перед ней.
Они лежали на пушистом ковре возле кровати, и умные, чуткие руки мужчины скользили по трепещущему телу женщины, изучая и лаская его, проникая в укромные уголки, овладевая, даря удовольствие… Морин почувствовала, как его пальцы скользнули вглубь ее тела, и застонала, чуть выгибаясь ему навстречу.
А Дик, замерев на секунду, вдруг рассмеялся тихим грудным смехом, и этот звук заставил Морин взвыть от вожделения и впиться жадным поцелуем в его мускулистую шею.
Потом он оказался сверху, осторожно опустился на нее, и Морин со стоном подалась навстречу, страшась и страстно желая того, что сейчас произойдет. Блаженная тяжесть тела мужчины ошеломила и привела ее в восторг, она в неистовстве обвила бедра Дика ногами и прижалась к нему, раскрываясь навстречу мужской плоти, словно цветок. Дик обнял ее, покрывая горящее лицо поцелуями…
Он взял ее, и одновременно сплелись в сладкой битве их языки. Потом не было ничего – и было все, как в первый день творения, и Морин, кажется, кричала его имя, а Дик, возможно, молился. Ничего нельзя было сказать наверняка, потому что они были единым целым, и слезы у них были общими, и стук сердца – общим, и дыхание – общим, и испарина – общей…
Их качало на волнах самого древнего океана на свете, и Морин с удивлением увидела, как посерел мрак за окном. По ее подсчетам, прошла уже вечность.
И эту самую вечность спустя Дик Манкузо, счастливейший из смертных, лаская чуть дрожащими пальцами трепещущую грудь Морин, восхищенно выдохнул ей в ухо:
– Я – идиот…
Она лежала, нагая, прекрасная, словно отблеск луны в темноте, словно слиток серебра, словно облачко, в которое превращаются на заре феи. Дик Манкузо разом вспомнил все бабушкины сказки, все протяжные и меланхоличные песни матери, Кейры Манкузо, простой посудомойки, в чьих изумрудных глазах и журчащем смехе-ручье однажды и навсегда утонул его отец, Джованни Манкузо… И Дик опять целовал свою Морин, сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом – все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание, а она отвечала ему радостно и доверчиво, выгибаясь в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного – раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…