Потом, лежа на песке в один ряд с мокрой одеждой, я вяло удивлялся, как это к нам на берег не сбежалась толпа зевак — шум мы подняли изрядный! А может, и сбежалась, но луна опять зашла, и зрителей ждало бы разочарование. Сбоку пыхтел и отплевывался Тесей: нахлебался морской водички. В голове шумело, но прибой тут был явно ни при чем. Снулыми рыбинами ворочались мысли, что домой нам в таком виде возвращаться, пожалуй, не стоит. Надо бы встать, костер развести — вот будет смеху, если простудимся! Я открыл было рот: изложить свои соображения трезенцу — пусть помогает, это ведь из-за него мы промокли — но тот, кому адресовалась пламенная речь, вдруг оказался близко-близко, закрывая собой звезды. Мокрый озноб ушел, сменившись внезапным жаром. Чужая рука, взлетев в воздух, помедлила мгновение в нерешительности, а потом опустилась мне на лоб — прикосновение обжигало даже сквозь маску. Тихий шепот почти сливается с шорохом волн, лижущих берег:
— Я давно хотел спросить… зачем ты ее носишь?
Губы шевелятся сами:
— Так надо.
— Кому? Твоему отцу?
— Не только. Мне. И всем остальным.
— Это — проклятие?
— Да. Но ты все равно ничего не понимаешь.
Ночь осыпается хлопьями на белый песок, ночь стынет в когда-то бывших серыми глазах — теперь они чернее бездны Тартара, ночь льет мне в глотку вязкую тьму, и меня рвет словами, которые должны были умереть вместе со мной.
— Пеннорожденная, поссорившись с Гелиосом, не рискнула мстить самому солнечному титану и решила отыграться на его потомках. Пасифая, моя мать — дочь Солнца. Все ее дети прокляты Афродитой. Все, понимаешь? Эта олимпийская дрянь сломала нам жизнь из-за того, что не сумела как следует скрыть от мужа свои похождения на стороне. Ни один из нас не будет счастлив в любви.
— Но маска — почему? Уродство?
Хриплый смех клокочет смоляным варевом в гортани.
— Это было бы слишком просто. Нет, Тесей, я прекрасен. Ослепителен, гидра меня заешь. До смерти, до умопомрачения, веришь? На безобразие можно закрыть глаза, но нельзя жить в добровольной слепоте все время.
— А если… ну, в темноте, например? А днем — маска?
— Это всего лишь отсрочка. Проклятая красота просачивается сквозь любые преграды, убивая тех, кто рядом — только медленнее.
— Послушай… мы оба промокли и устали, и во дворце нас никто не ждет. Снимешь эту штуку? Можешь сам завязать мне глаза, зато хоть поспишь как человек. Всего несколько часов — это ведь ничего, правда?
Не знаю, как ему удалось меня уговорить. В воздухе стоит кристально-чистый запах безумия, а в вино, должно быть, подсыпан яд, но в результате я впервые в жизни остаюсь без спасительницы-маски за пределами таких привычных и безопасных подземелий. Наверняка я об этом еще пожалею, только завтра, хорошо? — упрашиваю я неизвестно кого. Перед этим мы все-таки разводим небольшой костерок, причем Тесей, лазая по кустам в поисках сухих веток, спотыкается, украшая свою физиономию еще одной царапиной — не в пример роскошнее первой. Разодрав нашедшуюся в корзине тряпицу пополам, я завязываю ему глаза одной из получившихся полос, а вторую смачиваю водой и начинаю вытирать кровь и песок со скулы добытчика. Тот стоит, послушно запрокинув голову, и смуглая кожа вспыхивает у меня под пальцами — так, что обжечься можно. Неужели костер шутки шутит? Я несу всякий вздор: мол, шрамы — украшение настоящих воинов, которые не отступают перед колючим кустарником и летающими кувшинами. Улыбка, изогнувшая уголок рта, исчезает быстрее серебристого малька на мелководье. Движение чужой руки заставляет подавиться словами — тонкие пальцы скользят по лицу, пытаются запомнить, очертить, впитать в себя линии бровей, скул, подбородка, все то, в чем отказано глазам. Едва сдерживаюсь, чтобы не начать ловить их губами — эти безрассудные пальцы, упрямые, как и их хозяин. Сердце колотится в сумасшедшем ритме. Я на мгновение пугаюсь, что умру прямо сейчас, и тогда вторая ладонь накрывает место обитания глупого комочка.