Астерий хватает меня за запястье, но я вырываюсь и пячусь назад — все понял, мы сейчас уйдем, а про убийство — это просто глупая шутка, не думает же он, что…
Пламя в чаше ярко вспыхивает, тени испуганно разлетаются в стороны, спасаясь бегством, и я понимаю: поздно. Липкая холодная дрожь студнем стекает по спине. Острый штырь прошивает меня насквозь, заменяя собой позвоночник, и пригвождает к полу, не давая сдвинуться с места. Мерная пульсация наполняет святилище, будто бьется чье-то огромное сердце, и в такт его ударам вереница кукол появляется из коридора. Они совсем не похожи на людей: деревянные движения, неподвижные лица, слепые глаза… и дурацкая веревка по-прежнему связывает их в нелепую вереницу. Жертвенные животные, покорно бредущие на убой — они не вызывают жалости, они вообще никаких чувств не вызывают, кроме…
Бронзовое лезвие, уже попробовавшее крови, льнет к телу, трется кошкой о бедро, требует еды и ласки. Боль от пореза отрезвляет — я бездумно провожу пальцем по острию, будто и впрямь глажу кошку, и иду выполнять свое обещание.
Астерий неподвижен — сложенные на груди руки, отрешенный синий взгляд в никуда. Самая большая и красивая кукла. Как убивают кукол? Отрывают им головы, откручивают ручки-ножки? Я ругаюсь самыми грязными словами, какие могу припомнить, бью куклу по щекам, чего-то требую, захлебываясь слезами и злостью — бесполезно. С тем же успехом я мог бы оскорблять каменную стену. Ублюдок, сволочь, что же ты со мной делаешь?! В отчаянии кусаю проклятую статую за нижнюю губу — сильно, до крови, — и замершее тело откликается. Вздрагивают ресницы, оживает лицо, руки слепо находят мои плечи — то ли обнять, то ли оттолкнуть осквернителя, — и истомившийся в ожидании кусок металла входит точно под ребро, безошибочно находя сердце.
Легкое, легче пуха, прикосновение — ладонью по щеке. Смазанный, неловкий поцелуй в уголок рта. «Прости…» — сломанная кукла мягко оседает на пол, уходя в свой кукольный Аид. Рукоять ножа торчит из груди немым свидетелем исполнения клятвы. Ты доволен? Доволен, скотина?! Не-на-ви-жу!
Я повторяю это слово шепотом, разыскивая тайную дверь. Я твержу его, вталкивая еще не пришедших в себя людей в открывшийся проход. Ненависть наполняет мой рот горькой слюной — трупным ядом убитой любви, — когда мы выскакиваем, наконец, наружу под усыпанное звездами небо. Ариадна бросается мне на шею, о чем-то спрашивает, ахает по поводу окровавленной одежды, я что-то отвечаю, успокаиваю, фыркают застоявшиеся лошади — ненависть душит меня, и я боюсь, растревожив неловким движением, нечаянно превратить ее обратно в дикую, безумную, невозможную страсть.