Горьку ягоду невесело клевал…
Вот и закусил соловеюшка.
Убегали кривыми закоулками.
Гришке сказали: хоть ты таперича и богат, а спрятаться надо. Один не ходи, даже не выглядывай за дверь. Затащили к Бугру, посадили на лавку. Всем известно, что Юшко злопамятен, не погнушается ткнуть ножом. И жиганы у него те еще. Смеясь, хлопали по спине:
– Ну, Лоскут! Не растерял силушку.
Только Павлик всхлипывал, потирая отдавленные ноги.
– Ты помолчи, – посоветовал ему Бугор. – Бабе жалуйся, не нам. Давай уговорим Гришку пустить борошнишко на общий подъем! Конечно, Стадухин невежлив, но говорит правду: с новой реки убытки разом вернутся. Да и нет для нас, для беглых, других путей. А так хоть станем богаты!
– Гришка!
Стремительно обернулся.
Бугор, беглый десятник. Пообносился. Лицо осунулось.
– Ну? – не подал виду Лоскут.
– Что видел?
«Знает про Энканчана? – гадал про себя Гришка. – Знает про Кивающего? Нечаянно набрел на урасу или послан Дежневым, а значит, уведомлен?»
– Что видел? – повторил Бугор, внимательно осматриваясь. Наверное, искал какие следы. Наверное, хотел понять: один в урасе дикует Лоскут или пришел с кем-то?
– Мало видел, – ответил Гришка. И сам спросил: – А ты один?
– Прикажешь встречать тебя всей ватагой?
Не отвечая, Гришка осторожно оглянулся в сторону смутного, многочисленно дымящего, уже почти невидимого в опускающихся сумерках острожка:
– Зачем дым?
Бугор тоже оглянулся.
Видно было, что знает, а оглянулся.
Смирно таяли дымы в темном небе. Не закрывали звезд, но и не рассеивались.
– Прибавка людей, – не стал томить Бугор. – Юшко пришел.
– Какой еще Юшко?
Бугор недоверчиво усмехнулся:
– Неужто не помнишь?
– Ну, знал одного Юшку на Красных песках, – напомнил Гришка. – Он лодки строил. Хорошие лодки, а сам тихий. Воевода Пушкин скот у него описал. Тих и незаметен был тот Юшко, а одел все новое и пошел на смерть.
– Это как?
– Стрелял в воеводу.
– Дурное дело не хитрое, – не одобрил Бугор. С непонятной важностью прошелся перед Лоскутом по морозно поскрипывающему снегу: – Наш Юшко не такой. Тихостью не отмечен, волосом рыж. Сам стрелять не будет, пошлет умелого человека. Не вспомнил? Кого в Нижнем брал за бороду?
– Неужто Двинянин?
– Он, он.
Кафтан на десятнике потерт, прожжен, шапка пообтрепалась, а вот прогуливался перед Лоскутом как настоящий прикащик – живот вперед, руки на животе.
Повторил:
– Он, он.
«Ну, не судьба Семейке! – про себя огорчился Лоскут. – Не успел отдохнуть от Стадухина, как принесло Юшку. Этот, может, не пойдет с огненным боем по стойбищам дикующих, зато всех, кто попадет под руку, обдерет до липки. Семейка бережлив, осторожен, знает цену всему, а Юшко всех обдерет, лишит казну ясака». Хорошо помнил Двинянина. И шумную драку помнил, конечно, и как таскал Юшку за мяхкую бороду. И помнил, как рассказывали о Двинянине разное. Например, шел однажды в море. Отдерным ветром понесло судно в вечные льды. Торговый гость Афанасий Григорьев, плача, половину запасу и товару выметал за борт, убоясь страшной смерти в пенных валах. Кто упал на колени, кто с молитвой хватался за мокрые снасти, один только рыжий Юшко пил горькое. Вот, решил, вымечу все винцо, тогда и выплывем! Смеялся: да пусть несет, где-нибудь встанем! Трудно понять Двинянина. Он тебе последнюю рубашку отдаст, слезами уважения обольет, а назавтра по изветной грамотке обдерет догола, до липки, под бичи отправит на правеж. Или последний алтын бросит, придвинет к тебе чашку с последним куском, отдаст богатую кукашку, а завтра оговорит бесстыдно, ославит, опозорит, все, что нажил, отберет.