Евсейка ладно, у него в голове затмение, а вот Ваську жаль.
Да всех жалел, все – люди. Только на Гришку Лоскута смотрел спокойно. Думал: есть в нем сила, но себе на уме. Ох, на уме. И Кивающего не нашел, и к Двинянину тайком приглядывается.
Ох, корга!
Ох, утешение!
Ох, богатство великое!
Одной такой корги ради можно смиренно жить в отдалении от людей. Сам расписывал каждую кость. Диктовал Заварзе с величайшим смирением и любовью:
«Которые кости сколько числом в пуд тянут:
первый пуд три кости, три фунта полторы головы,
да другой пуд четыре кости две головы,
да четыре пуда по пяти костей в пуд,
да осьмнадцать пуд по десяти костей в пуд,
да двенадцать костей один пуд,
да четыре пуда по тринадцати костей в пуд,
да два пуда по штинадцати костей в пуд,
а всех числом в пятьдесят пуд».
Богатство!
Большое богатство!
А как сохранить? Чтобы не замыло песком, не ушло к дикующим, чтобы Двинянин не отобрал?
Не спал.
Зяб под заячьим одеялом.
На коргу поднимались возбужденно.
Павлик Заварза, тщедушный, суетливый, сбегая с коча по сходням, зашиб ногу. Данила Панкратов, из людей верных Дежневу, совсем расшибся, упав с мостков. Теперь хмуро сидел на берегу, тискал бороду в кулаке. Дежнев оставлял его в острожке. Зачем на корге хромой?
Рыжий Двинянин насмешливо следил за суетой. Когда надо, вмешивался. И видно, что специально не делил людей на своих и на дежневских. Этим подчеркивал: вот кто истинный хозяин на реке!
Юшку слушались.
Да он и не говорил ничего такого, чего можно ослушаться.
Река вскрылась в середине июня. Гулко полопался серый лед, нескончаемой вереницей пошли длинные звенящие льдины, загромоздили реку заторами, вокруг которых клокотала светлая вода. На загрузку кочей ушло пять дней. Двинянин, ухмыляясь, каждого определял, как помечал биркой. К примеру, зверовидного Фрола, смеясь, назвал быком. И правда, все увидели: светлые волосы по-бычьи круглыми завитками падают на широкий лоб. Пашку Леонтьева определил хлыстом. А хлыст он и есть хлыст: сам длинный и голова длинная. А Томилку Елфимова обозвал снулой рыбой. Никак иначе Томилку не назовешь.
Садясь на борта, кочики давили шумную воду.
Бешеные, как бы стеклянные струи вырывались из протоки, впрямь как из прорвы. Глинистый берег внезапно рушился. Вода, отступив, темнела, крутилась мутными колесами. Зато выше по берегам лежали нетронутые теплом снега.
Гришка все чаще приглядывался к Двининину. Все-таки странно. Вот Юшке без всяких хлопот достались два новых кочика самодельных и держится большим башлыком, строит насмешки над казаками. Почему? Сильно жалел, что не нашел зимой полярного князца. Не замерзни в снегах Энканчан, сейчас, может, все было бы по другому. Не знал, как? Но чувствовал: по другому.