Неприятности начались на следующий же день.
Выспаться утром мне так и не удалось: всех нас погнали на медицинский осмотр, и процедура эта была долгая, неприятная, нудная.
Отдохнуть от треволнений минувшей ночи я смог лишь после обеда (мясо в супе не попалось мне и на этот раз!). И только угрелся, погрузился в забытье, как почувствовал, что кто-то теребит меня за ногу.
Раздраженный, разгневанный, я свесился с нар. И увидел незнакомое мне лицо: толстогубое, усыпанное крупными рыжими веснушками.
— Вставай, Чума, — проговорил рыжий. — Я за тобой.
— А ты кто такой?
— Неважно, — ответил он.
— Но в чем дело?
— Дело в том, что меня послали… Велено привести. Вставай!
— Кто послал? — спросил я, потягиваясь и зевая, с трудом продираясь сквозь липкую одурь сна.
— Урки.
— Зачем?
— Иди — там узнаешь!
— А где они?
— В соседнем бараке, — он нетерпеливо махнул рукой. — Вся кодла собралась. Специально. Ждут тебя!
И мгновенно я поднялся, трезвея и настораживаясь. Передо мною стоял посланец кодлы.
* * *
Кодла собралась в дальнем, самом темном углу барака. И первым, кого я там увидел, был Ленин.
Он восседал на нарах, скрестив по-турецки ноги, упираясь локтями в широко раздвинутые колени.
— Приветик, — сказал он, наклонив бугристый свой, выпуклый лоб. — Садись, Чума. Ближе садись! Есть до тебя разговор.
— О чем разговор? — спросил я, усаживаясь и ощущая смутное щемящее беспокойство. Не нравился мне его тон. Ох, не нравился… И непонятным, и странным было молчание, которым встретило меня остальное ворье.
— Так о чем же? — повторил я, оглядывая пестрое блатное сборище.
— Да так… Кое о чем. А может, ты сам догадываешься, а?
— Нет, — сказал я, — не догадываюсь. И ты не темни — говори прямо!
— Ну, если прямо… — он прищурился, чмокнул губами. — Тогда ответь: ты в армии служил?
Я ожидал всего, что угодно, но только не этого вопроса. И на какой-то миг онемел, растерялся… «Как он узнал? — зигзагом прошло в голове. — Откуда?»
И тут же пришла вторая мысль:
«Теперь я пропал. Любой блатной, побывавший в армии, механически зачислялся в разряд сучни… А ведь сейчас с сучнею идет война. И если я не оправдаюсь, не вывернусь, меня отсюда не выпустят. Зарежут здесь же, на этих нарах… Главное сейчас — не колебаться. Не признаваться ни в чем! Надо вести себя так же, как и на следствии. В конце концов, точных данных у него нет. Не может быть… Но все-таки — как он узнал?»
— Н-ну, поэт? — тихо, ласково сказал мне Ленин. — Что же ты вдруг притих?
И сейчас же послышался высокий, мурлыкающий голос Девки:
— Не молчи, старик, ох, не молчи!