Я поднялся на чердак по скрипучей узенькой лестнице. С трудом разыскал в полумраке дверь. Толкнул ее и ощутил густой, невыразимо сладостный запах жареной картошки.
Я словно бы опьянел от этого запаха (я ведь не ел почти трое суток!) и, войдя в просторную, чисто прибранную комнату, как-то сразу ослаб; прислонился к дверной притолоке, смахнул рукавом испарину со лба. Голова у меня кружилась. И вероятно поэтому я не сразу заметил стоящую в глубине комнаты женщину.
Невысокая, седая, в брошенном на плечи платке и темном, старушечьем платье, она стояла возле стола — возле сковородки с шипящей, розовой, подернутой паром картошкой.
— Здравствуйте, — сказал я. — Вот мы и увиделись наконец. Я Трифонов. Сын Евгения Андреевича.
— Сын Евгения? — она вздрогнула, судорожно нашарила на столе пенсне и поднесла его к глазам. — Это какой же сын — Андрей, что ли?
— Нет, — косясь на сковородку и глотая слюну, ответил я, — нет, другой.
С минуту она изучала меня, разглядывала пристально, настороженно. Потом сказала, щурясь и поджимая губы:
— Сын Евгения… А скажи-ка, где вы жили в Москве?
— Смотря когда, — пробормотал я.
— Что значит — когда? — нахмурилась она. — Я спрашиваю, где вы вообще жили?
— В разных местах, — ответил я, испытывая растерянность и неловкость. Встреча эта представлялась мне иной; я не ожидал подобного допроса. — При отце мы почти все время проживали за городом.
— За городом?
— Ну, да. На станции Кратово. Это по Казанской дороге. А потом я к матери перебрался.
— А какой у нее адрес?
Я назвал улицу и номер дома. Она промолчала и затем знакомым, совершенно отцовским жестом сняла пенсне. Подышала на него. Медленно протерла стеклышки.
Я ожидал, что она улыбнется, пригласит меня сесть, поинтересуется, не голоден ли я… Но вместо этого она спросила:
— А документы у тебя есть?
— Послушайте, тетя, — проговорил я. — Вы что не верите мне или боитесь чего-то?
— Да нет, — замялась она, — не в этом дело. Просто хочу посмотреть — на всякий случай.
— На какой это случай? — перебил я ее.
— Ну, мало ли… Вдруг придут проверять!
— Вот тогда я и покажу документы. Или вам нужно сейчас?
— Да, — сказала она, — да. Сейчас!
Я посмотрел ей в лицо и понял, что надеяться здесь не на что; она не примет меня, не спасет, не укроет. Она боится! Боится всего. Она больна этим страхом. И давно уже ничему не верит.
И тогда, не говоря больше ни слова, я повернулся, резко рванул дверь и вышел на лестницу, сопровождаемый хмельным и томительным ароматом еды.
* * *
Медленно, на ватных ногах, добрел я до вокзала, потолкался там, нашел на перроне несколько окурков и долго, с жадностью хлебал папиросный дым… Потом влекомый толпою мешочников вскочил в вагон ростовской электрички.