Сверху спустилась Мари-Ноэль в халатике, и мы втроем -- Франсуаза, девочка и я (Рене сидела на диване, держа в руках книгу, страниц которой ни разу за весь вечер не перевернула) -- стали играть в шашки и домино: мирное семейное трио, которое, должно быть, и раньше, вечер за вечером, точно так же проводило свой досуг. Наконец часы пробили девять, и Франсуаза, зевая от усталости, сказала:
-- Ну, cherie [Милая (фр.).], пора в кроватку.
Девочка без возражений встала, убрала шашки в коробку и положила ее в ящик, поцеловала мать и тетю с дядей и, взяв меня за руку, сказала:
-- Пошли, папа.
Таков, по-видимому, был заведенный здесь порядок. Мы поднялись в башенку, в спальню-детскую. Кукла -- на этот раз без пронзавшего ее пера -была избавлена от мук и изображала теперь кающегося грешника, стоя на коленях перед перевернутой вверх дном жестянкой, должно быть, исповедальней; роль священника исполнял большой кривобокий утенок Дональд, без одной ноги, с головой, обмотанной черным лоскутком, что должно было изображать шапочку.
-- Садись, -- потребовала девочка и, сняв халатик, задержалась перед тем, как подойти -- так я думал -- к самодельному алтарю.
-- Ты хочешь посмотреть, как я буду умерщвлять плоть? -- спросила она.
-- Что-что? -- воскликнул я.
-- Понимаешь, я согрешила, когда угрожала вчера вечером, что убью себя. Я рассказала об этом тете Бланш, и она говорит, что это очень-очень плохо. Мне еще рано идти к исповеди, поэтому я решила наложить на себя епитимью, такую же тяжелую, как мой грех.
Она скинула с себя ночную рубашку и осталась передо мной голышом: тоненькая, кости и кожа.
-- Дух крепок, но плоть слаба, -- сказала девочка.
Подойдя к книжному шкафчику, где книги стояли как попало, и порывшись там с минуту, она вытащила небольшую кожаную плетку с узлом на конце, зажмурилась и, прежде чем я понял, что она собирается делать, хлестнула себя по спине и плечам. Без поблажки. Она невольно подпрыгнула, громко втянув воздух от боли.
-- Сейчас же перестань! -- крикнул я и, встав с места, вырвал плетку у нее из рук.
-- Тогда сам меня накажи, -- сказала Мари-Ноэль, -- сам постегай меня.
Она не сводила с меня блестящих глаз; я поднял с пола сброшенную ею рубашку.
-- Надень, -- отрывисто сказал я, -- да поскорей. А потом скажи на ночь молитву и -- в постель.
Она повиновалась, и то, с какой быстротой она это сделала, с какой пылкой готовностью выполнила то, что я велел, было в каком-то смысле хуже, чем прямое непослушание. Внешне покорная, она сгорала от внутренней лихорадки, и хотя я ничего не понимал в детях, ничего не знал об их играх, ее экзальтированное состояние казалось мне противоестественным, нездоровым.