Перехожу к “латышской” теме непосредственно (пора кончать с насосами. Заметки коварны, не признают власти сюжета и даже – последовательности).
А дело-то в том, что латыши в колхозе Чапаева, жители землянок (один только Хасманис жил в обычном домике), отмечали свадьбу двух молодых людей. Они соорудили деревянную арку, снизу доверху обвили ее березовыми ветками, набросали веток на землю, и через арку эту на паре проехали молодые в свой земляной поселок. А латыши стояли в два ряда по сторонам арки и пели, пели. Руководителем же всего свадебного действа был Хасманис.
А из гостей были приглашены двое – Сахончик и я. Вот еще когда, году, может быть, в сорок девятом-пятидесятом, я был приобщен к Латвии.
Я все время хожу рядом с каким-то стилем, которого у меня не было и нет до сих пор. Обидно! Слишком близок локоть… Вот он!
Стиль – это форма выражения того времени, в котором он создается (возникает). Вероятно, еще ни одно время, ни один исторический период и свойственное этому периоду мышление не могли обходиться без своего стиля (стилей), и по стилям можно определять многие свойства различных периодов – державинского, пушкинского, достоевского, толстовского, чеховского (боюсь сказать – шолоховского), булгаковского, платоновского. Но мы все еще не научились тому определению, не знаем его – для этого нужна не только математическая лингвистика, но и математическая психология. Переворот в науке, переворот в отношениях между математикой и гуманитарными науками, без которого дальнейшее развитие того и другого теряет тот смысл, который можно назвать гуманитарным прогрессом. (Не путать с прогрессом научно-техническим.)
Удивительно, что чем сильнее и очевиднее стиль выражает свое собственное время, тем прочнее он закрепляется в будущем.
Стиль – это форма приобщения литературы (писателя) к своему времени. Больше того, мне кажется, что содержание само по себе такой роли играть не может. Давно-давно Библия и мифология уже выполнили главную содержательную роль, создали главные (тоже содержательные) художественные образы. На том Библия и держится, но вот стиль ее устарел. Его если уж не менять, то переводить на современный язык требуется.
“Евгений Онегин”, да что “Онегин” – даже “Вий”, даже “Мертвые души”, даже “Преступление и наказание” могли быть написаны (и писались) чуть ли не в каждую эпоху, но только не на том языке, на котором наиболее полно и самостоятельно эта эпоха выражала себя.
Классика – это и есть стиль, соединение вечной темы с языком конкретной эпохи.
О Сталине говорят: “Он понимал”. Понимал, что такое терроризм, что такое власть, что такое… По-своему он понимал все. Но “свое” понимание – это антипонимание. Он был прагматиком, а прагматизм – это не знание, это опять-таки “анти” – антизнание. Оно – из опыта достижения своей собственной и только собственной цели, камуфлированной под цель общественную и даже общечеловеческую. Для этого нужно быть человеком, полностью лишенным сомнения, а значит, и размышления. Вместо этого – опыт, инстинкт опыта. Миг – это я, во всяком случае, разница небольшая, во всяком случае, я умнее мира. Прагматизм только тем и доказывает себя, что он – та очевидность, которая исключает размышления.