— Теперь вы видите, что он мертв, — сказал врач. — Прижигание пятки самое убедительное доказательство. Бедный сумасшедший излечился от помешательства и вышел из темницы.
— Его звали Фариа? — спросил один из офицеров, сопровождавших коменданта.
— Да, и он уверял, что это старинный род. Впрочем, это был человек весьма ученый и довольно разумный во всем, что не касалось его сокровища. Но в этом пункте, надо сознаться, он был несносен.
— Это болезнь, которую мы называем мономанией, — сказал врач.
— Вам никогда не приходилось жаловаться на него? — спросил комендант у тюремщика, который носил аббату пищу.
— Никогда, господин комендант, — отвечал тюремщик, — решительно никогда; напротив того, сперва он очень веселил меня, рассказывал разные истории; а когда жена моя заболела, он даже прописал ей лекарство и вылечил ее.
— Вот как! — сказал врач. — Я и не знал, что имею дело с коллегой.
Надеюсь, господин комендант, — прибавил он смеясь, — что вы обойдетесь с ним поучтивее.
— Да, да, будьте спокойны, он будет честь-честью зашит в самый новый мешок, какой только найдется. Вы удовлетворены?
— Прикажите сделать это при вас, господин комендант? — спросил тюремщик.
— Разумеется. Но только поскорее, не торчать же мне целый день в этой камере.
Снова началась ходьба взад и вперед; вскоре Дантес услышал шуршание холстины, кровать заскрипела, послышались грузные шаги человека, поднимающего тяжесть, потом кровать опять затрещала.
— До вечера, — сказал комендант.
— Отпевание будет? — спросил один из офицеров.
— Это невозможно, — отвечал комендант. — Тюремный священник отпросился у меня вчера на неделю в Гьер. Я на это время поручился ему за своих арестантов. Если бы бедный аббат не так спешил, то его отпели бы, как следует.
— Не беда, — сказал врач со свойственным людям его звания вольнодумством, — он особа духовная; господь бог уважит его сан и не доставит аду удовольствие заполучить священника.
Громкий хохот последовал за этой пошлой шуткой.
Тем временем тело укладывали в мешок.
— До вечера! — повторил комендант, когда все кончилось.
— В котором часу? — спросил тюремщик.
— Часов в десять, в одиннадцать.
— Оставить караульного у тела?
— Зачем? Заприте его, как живого, вот и все.
Затем шаги удалились, голоса стали глуше, послышался резкий скрип замыкаемой двери и скрежет засовов; угрюмая тишина, тишина уже не одиночества, а смерти, объяла все, вплоть до оледеневшей души Эдмона.
Тогда он медленно приподнял плиту головой и бросил в камеру испытующий взгляд.
Она была пуста. Дантес вышел из подземного хода.