Всё бы ничего, и наплевать бы, но. Картина эта, «на безрыбьи» подаренная Теодором Мариэтте Власовне, была из Серии. Не писалось тогда ничего, хоть тресни, а она пристала, мол, саблаговоли, дружок, и ты отметься своей работкой у меня в кабинете. Вот и подарил. А как же? Тут спорить и оттягивать было нельзя, раз Мариэтта просит картину, значит – признала, и теперь будет двигать твои работы покупателям, аж шум будет стоять. Какого рожна объяснять, что это значит? Ладно, значит это одно – конец голоду, старому тряпью, безвестности. Вот что это значит.
Продал душу Теодор, отдал холст. А ведь надеялся, что «зато никуда не денется картина, будет висеть у Мариэтты в кабинете». Дыра на стене. Прореха в груди.
Сквозит гулко, зябко. Ах, что ж у нас всё так, всё так…
– Садись, Теодор, располагайся,- царила Мариэтта.
Художник сел в громадное кожаное кресло, «трон для мастеров», как комментировала хозяйка своё приобретение. Этак она выказывала своё отношение к рисующей братии.
Сама расположилась напротив, за столом, уместив свой стан в позолоченное кресло-диван времён Людовика ХIV-го. Стол красного дерева был завален деловыми бумагами с разноцветными печатями, черновиками-почеркушками и эскизами, но из-за кипы этого вороха выглядывала заветная серебряная шкатулка, до боли знакомая всем местным и приезжим художникам и именуемая не иначе как «гонорарная». Мариэтта потянулась к шкатулке, открыла её миниатюрным ключиком и, роясь в конвертах, защебетала:
– Заметил уже, что твоей картины тут нет?
– Заметил, а как же, глаза есть.
– Хорошо. Надо бы новую на её место, намёк понимаешь?
Теодор пожал плечами. Вот и конфликт ценностей – для неё он жив, а значит, может подарить «новую». Какого рожна хранить старый подарок, если подвернулся случай его продать? Вот и всё. Для неё – всё. Он жив. Он может написать новую картину.
Вот и всё. А вот ежели бы он умер, вот тогда бы Мариэтта Власовна уж хранила бы его картину как зеницу в оке, ровно столько, пока бы не явился покупатель с самой большой ценой. Ничего личного.
– Чё молчишь-то? Подаришь?
– О чём речь, Мариэтта Власовна, вам-то, да хоть пятьдесят полотен.
– Ну, пятьдесят не пятьдесят, а одну подари. Ты так обещаниями не разбрасывайся.
Пятьдесят! Это, брат, тебе всю оставшуюся жизнь рисовать… А вот и твой конверт.
Она вынула бежевый конверт из хорошей визиточной бумаги, но отдавать его не спешила. Что-то прикидывала в уме старая ведьма. Не знала с чего начать. И начала с главного.
– Вот что, Теодор. Джентльмен этот странноват. Рассматривал тут, ходил пол часа, потом остановился на твоих картинах. Чуть ли не ногтем поколупал. Расспрашивал о тебе, кто да что… ну, я-то понарассказывала.