– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.
– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?
– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.
– Как ничто?
– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.
– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.
– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.
– А разрешение, которое должно прийти из Рима?
– Я буду дожидаться его в монастыре.
– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.
– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.
– Анри, ты обещал подождать месяц.
– Невозможно, брат.
– Ну, хоть неделю.
– Ни единого часа.
– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.
– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.
– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.
– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.
– Только этого не хватало!
– Это так, брат!
– Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!
– О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.
– Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.
Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.
– Брат, – сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу.
– Вздор какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.
– Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.