– Дед, а ты его не боишься? – каждый раз спрашивала моя подруга.
– Если бы он только почувствовал, что я его боюсь, давно перегрыз бы мне горло, – всегда отвечал он.
Тогда его ответ мне был не очень понятен. Теперь я его прочувствовала на своей задубелой волчьей шкуре. Надежда Валентиновна меня не боялась. Та же Леночка Кузовкова и иже с ней меня побаивались, поскольку знали, что я сильней: им еще ни разу не удалось склонить меня на свою сторону и заставить делать то, чего я не хочу, и то, что мне неинтересно. Например, мне неинтересны застолья на рабочем месте по поводу праздников и дней рождений. Я высиживаю со всеми для приличия минут двадцать и ухожу в другую комнату (благо она есть в нашем отделе). Сначала все упрекали меня в неуважении, высокомерии, наплевательском отношении и... прочее. Потом привыкли. Но я их раздражаю. Еще бы! Время-то рабочее! Я – работаю, а они... Кроме того, у меня всегда чистое дыхание, и я запросто могу в любой праздничный день смело идти на прием к начальнику, а они вынуждены закрывать рот ладошкой и не без труда собирать разбегающиеся глаза в кучку.
Все они, во главе с Леночкой, сто раз подумают, прежде чем обратиться ко мне с каким-нибудь вопросом, даже по работе. С ерундой не полезут. Я не стану с ними обсуждать Галочку из соседнего отдела и нового зама – Игоря Михайловича. И не потому, что такая высоконравственная. Галочка с Игорем Михайловичем мне неинтересны. Даже если бы они задумали заниматься любовью прямо в холле нашего этажа, я и то совершенно равнодушно прошла бы мимо. Галочке – Галочково, а мне – мое. Впрочем, я очередной раз отвлеклась. Так вот: Надежда Валентиновна меня не боялась. Она не пыталась под меня подстроиться. Она не делала идиотского лица прежде, чем что-нибудь спросить. Она принимала меня такой, какова я есть, и всегда держала для меня пачку простых сушек без мака. Она ни разу не спросила, почему я не ем курабье.
Исходя из вышеизложенного, я тоже не спрашивала Надежду Валентиновну ни о чем личном. Наверно, я никогда не познакомилась бы с Феликсом, если бы у его матери было хорошее здоровье. Но оно у нее было хуже некуда. Однажды ее увезли в стационар, несмотря на то, что она, как всегда, жутко сопротивлялась. После работы я поплелась к Надежде Валентиновне в больницу, кляня себя за то, что во все ввязалась. Нельзя приближаться к человеку на расстояние ближе того, при котором отчетливо слышится слово: «Здравствуйте!» Этого слова хватает на все: оно и приветствие, и пожелание здоровья, а сказанное деловым тоном – намек на то, что здоровающемуся очень некогда и он не собирается обсуждать даже внезапно испортившуюся погоду. Хруст сушек – это уже совершенно другой звук. Это знак доверия: я у тебя ем, потому что знаю – не отравишь ни сушкой, ни словом. Это принятие на себя определенных обязательств. Ты мне – сушки с чаем, я тебе – посещение в больнице с апельсинами и бананами.