Да, он фанатик,
Идеалист stille decadance,
Паяц трагичный на канате,
Но идеальность – не баланс…» (май 1918 – «Александр 1V»)17.
Также он резко относился к эмигрантам. Сам же Северянин, застрявший на своей мызе в Эстонии, как, скажем, Леонид Андреев и Илья Репин в Финляндии – в частях бывшей Российской империи писал:
«Они живут политикой, раздорами и войнами, Нарядами и картами, обжорством и питьем, Интригами и сплетнями, заразными и гнойными, Нахальством, злобой, завистью, развратом и нытьем» («Чем они живут», 1923 г.)18.
Но будет справедливо сказать, что вся эта филиппика дает характеристику любой эмиграции… Во всяком случае, в большевистский рай его приманила лишь II Мировая война, хотя он пел в 20-е годы близкое нам по теме:
«И может быть, когда-нибудь
В твою страну, товарищ Ленин,
Вернемся мы…»19.
И одновременно вещи названы своими именами:
«Ты потерял свою Россию.
Противопоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?».
Ответить на кардинальный вопрос: что было противопоставлено «стихии мрачного зла» – невозможно. Поражение белых закономерно:
«Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить -
Россию нужно заслужить!» – так Северянин заканчивает стихотворение и можно только диву даваться, как это стихотворение проникло в советский сборник: кажется, в советской печати никогда нельзя было прочитать о «стихии мрачного зла».
Интересен и поэтический портрет Ленина, исполненный Пастернаком. И в данном случае – не может идти речь о государственном заказе. Цитата длинная, но выбросить из нее что-либо нельзя, ибо теряется смысл шедевра:
«Чем мне закончить мой отрывок
Я помню, говорок его
Пронзил мне искрами загривок
Как шорох молньи шаровой.
Все стали с мест, глазами втуне
Обшаривая крайний стол,
Как вдруг он вырос на трибуне,
И вырос раньше, чем вошел.
Он проскользнул неуследимо
Сквозь строй препятствий и подмог,
Как этот, в комнату без дыма
Грозы влетающий комок.
Тогда раздался гул оваций,
Как облегченья, как разряд
Ядра, не властного не рваться
В кольце поддержек и преград.
И он заговорил. Мы помним
И памятники павшим чтим.
Но я о мимолетном. Что в нем
В тот миг связалось с ним одним?
Он был – как выпад на рапире,
Гонясь за высказанным вслед,
Он гнул свое, пиджак топыря
И пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
Но корпуса его изгиб
Дышал полетом голой сути,
Прорвавший глупый слой лузги.
И это голая картавость
Отчитывалась вслух во всем,
Что кровью былей начерталось:
Он был их звуковым лицом.
Столетий завистью завистлив,
Ревнив их ревностью одной,
Он управлял теченьем мыслей