Тогда я побежал по улице, пытаясь диким беспорядочным зигзагом уйти от обезумевшей лошади. Вороной не отставал от меня ни на шаг. Я лопатками чувствовал: сейчас красноармейская сабля опустится на мою несчастную ключицу, на мою шею, рассечет мне спину! А вместе с саблей в рану войдут ошметки одежды, кровь перемешается с грязью… Но наибольший страх внушали мне копыта. Омерзительные мощные копыта, будто нарочно созданные для переламывания хребтов.
Лишь когда я отбежал от общей драки на полсотни шагов, мне показалось: все, можно обернуться. Но обернувшись, я увидел коня в двух шагах от себя. Со злым ржанием он опять встал на дыбы, угрожая мне подкованными копытами. Я заорал и, пытаясь защититься, кольнул скотину штыком в грудь. Вороной отпрянул. Сейчас же из седла повалилось наземь тело мертвого кавалериста. Жизнь его, как видно, прервалась одновременно с жизнью прапорщика Туровльского. И рану, по недоброй иронии судьбы, он получил такую же: разорванное горло… Фуражка со звездочкой покатилась в лужу и упала на самой середине. Лошадь мертвеца унеслась прочь, а меня все колотило, мутный иррациональный страх никак не хотел покидать меня.
Я взял себя в руки несколько мгновений спустя. Сон. Конь. Мертвецы. Ерунда, чушь собачья, я на войне, я, мать вашу, солдат, идите все в задницу!
Передернув-таки затвор, я взглянул, как там дела у наших.
Ударники беспорядочно столпились посреди улицы, не шли назад и не двигались вперед, даже не стреляли. Просторную Московскую перегораживала груда мертвецов – наших стрелков, красных пехотинцев и конников, – да еще дергалась в агонии раненая лошадь. Чужие кавалеристы умчались. Похоже, наскок из засады остановил один-единственный не растерявшийся боец – Алферьев с его наганом. Еще, кажется, Вайскопф, он пальнул пару раз… Прочие дрались не лучше меня, то есть как бревна.
Мне вспомнились слова из одной книги о Корниловской дивизии: «Элита добровольческого движения, наиболее боеспособные части…» Это, стало быть, мы. Долбаный колхоз.
Взводный, углядев труп красного кавалериста у моих ног, ободряюще крикнул:
– Червонного казака застрелил? Ну молоде-ец, доцент приватный…
* * *
К вечеру следующего дня наша рота сократилась до двадцати семи штыков. Красные взяли железнодорожный вокзал. Переправы через реку Орлик едва удерживал 2-й Корниловский ударный полк, ослабленный непрерывными боями. За всю неделю мы не получили ни взвода подкреплений.
Заслон на Московской улице выдержал за два дня восемь атак и, наверное, выдержали бы еще столько же, несмотря на ужасающие потери. Печальный ангел, витавший на нашими полками, почти дошедшими до Белокаменной, до Новодевичья монастыря, до Донского, до Иверской, до Университета и Кремля, все еще не покинул нас. Мы одеревенели от холода, мы дрались на пределе сил, но сумасшедшая надежда остановить «товарищей» у Орла, перемолоть их батальоны в страшной мясорубке, принудив штурмовать каждый дом, заставляла нас по-прежнему перегораживать широкую Московскую живой баррикадой.