Жизнь была так прекрасна! Перед ним носились видения городов, банкетов, театров, блестящих празднеств, сладостных волнений, женщин, которых он любил, покорил и отбросил в сторону. Никогда больше он не увидит света. Он умрет здесь, и его найдут окоченевшим и хрупким, таким замерзшим, что придется оттаять его, прежде чем похоронить. Он видел себя окоченевшим в причудливой позе.
В самой глубине его сердца, того сердца, которое так горячо пылало жаждой жизни, будут куски льда. Да, жизнь была прекрасна! Огромная жалость к себе охватила его. Но он сделал, что мог; больше он не в силах бороться.
Но он все же боролся еще один, два часа, три часа. Куда он шел? Может быть, кружился на одном месте. Теперь он действовал как автомат. Он не думал больше, он только продолжал идти. Его ноги двигались вверх и вниз. Он поднимался из снежных колодцев, плелся несколько шагов, падал, полз на четвереньках в темноте, потом, под завывание бешеных ветров, снова поднимался на ноги. Ночь была бездонна. Все крепче и крепче охватывала она его. Ветер накидывался на него со всех сторон, дурачась, как веселое чудовище, повергая его вниз. Снег кружился вокруг него в тесном вихре. Локасто пытался вырваться из его лап, но был не в силах. О, он был измучен, измучен.
Он должен сдаться. Это было слишком тяжело. Он был так силен и способен на столько зла или добра. Увы, все ушло на зло. О, если бы ему была предоставлена возможность начать сызнова! Он заставил бы свою жизнь рассказать другую повесть. Однако он не намерен жаловаться или трусить. Он умрет доблестно.
Его ноги отморожены, руки также. Теперь он ляжет здесь и отдохнет. Скоро все кончится. Говорят, что это приятная смерть. Он бросил еще один взгляд, сквозь крутившийся ужас темноты, последний взгляд ужасу Величайшей Тьмы, прежде чем закрыть глаза.
Ха! Что это такое? Ему почудилось, что он видит тусклый свет, как раз перед собой. Это было невозможно. Это было одно из тех обманчивых видений, которые посещают умирающего человека, иллюзия, насмешка. Он закрыл глаза, потом открыл их. Свет все же держался. Несомненно, он должен быть реален. Он был непоколебим. Когда Локасто нагнулся вперед, он как будто усилился. На руках и ногах он пополз к нему. Свет делался все ярче и ярче. Он был теперь на расстоянии нескольких футов. О, боже, неужели это было возможно? Буря стихла на момент, и с последним остатком сил Локасто бросился вперед, по направлению к лампе, горевшей в окне, и упал у закрытой двери маленькой хижины.
* * *
Червяк жестоко страдал от сильного холода. Он проклинал его, свойственным ему плодовитым и исчерпывающим образом; он проклинал свинцовую тяжесть лыж и ремни, врезывавшиеся в его нога; проклинал узел, который нес на спине и который, казалось, делался все тяжелее; проклинал страну. Затем, после всеобъемлющего разгула богохульства, он решил, что пора поесть.