— Что, брат, уже середина ночи?
— По-моему, да.
— Может лихорадка наконец спадает. Мне что, снились сны?
— Снились, а еще ты бредил и говорил вслух. Но это, должно быть, лекарства так на тебя действуют.
— Бредил, говоришь? А что такое я говорил?
Я рассказал ему, что он говорил про ворота, от которых ему причинился такой вред, об охотнике, о наложнице Абисимти, о том, как он их всех проклинал за то, что они ввергли его в такую печальную участь.
Он кивнул головой. Лицо его омрачилось. Он обеспокоенно задумался и какое-то время молчал. Потом спросил:
— А тебя, брат, я тоже проклинал?
— Нет, меня нет, — ответил я, покачав головой.
Каким же огромным было его облегчение!
— Ах! Как же я испугался, что мог проклясть тебя!
— Нет-нет, ты этого не сделал.
— Но если бы все-таки это произошло, ты бы понимал, что это говорит лихорадка, а не Энкиду? Ты же знаешь…
— Конечно, знаю!
Он улыбнулся.
— Я был груб и несправедлив, брат. Это же не ворота виноваты, что я повредил руку. Ку-нинду ни при чем, если я попался людям. И Абисимти ни в чем не виновата. Можно взять назад проклятия, как ты думаешь?
— Думаю, брат, что можно.
— Тогда я беру свои проклятия назад. Если бы не охотник и эта женщина, я никогда не узнал бы тебя. Не научился бы есть божественный хлеб и пить вино царей. Я не носил бы роскошных одежд и не было бы у меня царственного брата Гильгамеша. Да процветает охотник, и в своем потомстве тоже. Да и пошлют боги женщине удачу, пусть ни один мужчина не пренебрежет ею, пусть царевичи и князья любят ее и забывают своих жен ради нее. Да пошлют ей боги свое общество после смерти. Пусть ее одарят гранатами, лапис-лазурью и золотом. Я беру свои проклятия обратно.
Он странно посмотрел на меня и совсем другим голосом спросил:
— Гильгамеш, я скоро умру?
— Ты не умрешь! Над тобой трудятся целители. Еще немного, и ты станешь таким, как раньше.
— Как хорошо было бы снова подняться с этого ложа и бегать рядом с тобой, брат, и охотиться вместе с тобой! Еще немного, говоришь?
— Еще совсем чуть-чуть!
Что еще мог я ему сказать? Почему не дать ему час покоя среди муки и страха? И все же во мне не умирала надежда, что он выздоровеет.
— Спи. Теперь спи, Энкиду. Отдохни.
Он кивнул и закрыл глаза. Я смотрел на него почти до самой зари, пока не уснул сам. Я проснулся, когда вернулись целители, неся с собой животных для утренних жертв. Энкиду снова бредил, и в бреду где-то путешествовал. Я успокоил себя, сказав, что болезнь, наверное, будет наступать и отступать… пока окончательно не пройдет.
В тот день знахари гадали на масляном пузырьке, на воде, собравшись кружком и наблюдая за теми узорами, которые образовывались на воде от масла.