Наступило долгое молчание. Я уже ни на кого не смотрел и разговаривал, казалось, с чёрным экраном, с бесконечным пустым пространством, в котором кишели звёзды.
— Когда я очнулся, светило солнце и было тепло. Хотел двинуть ногой, но не мог: она была в гипсе. Под пальцами ощущалось мягкое одеяло. В окно виднелось небо в белых облаках. Кто-то вошёл и, удивлённый тем, что я открыл глаза, остановился на пороге. Я пощупал одеяло и, почувствовав, что оно не исчезло, расплакался.
Я снова замолчал и смог продолжить рассказ лишь после продолжительной паузы.
— Это было через неделю после экспедиции, в первом лагере, в Гангтоке. У меня была сломана нога, — не знаю, как это случилось. И ещё расширение сердца, — левая камера сместилась чуть не подмышку. Я был слаб, так слаб, что едва мог говорить.
На этот раз молчание тянулось так долго, словно я уже кончил. Арсеньев поднял голову и посмотрел мне в глаза.
— Он погиб?
— Да. Умер на другой день после того, как я его принёс. Оказалось, что всё это было ни к чему.
— Неправда! — резко, почти гневно возразил Арсеньев. — И никто не имеет права так говорить, даже вы!
— Вы хотите сказать, что это было геройствам? — возбуждённо спросил я. — Товарищи по экспедиции не раз давали мне понять, что уважение их ко мне возросло после этого случая... А меня это только сердило. Потому что там я его ненавидел. Да, ненавидел! Вам я могу сказать всю правду. Я проклинал его и молился, чтобы он умер, да ещё как молился!..
— Но вы всё же продолжали идти?
Я не ответил.
— В наше время, — произнёс Арсеньев, — нет ни страха, ни нужды, ни тех страшных испытаний, которые угрожали человеку раньше; но нельзя допустить, чтобы под влиянием лёгкой жизни мы пренебрегли тем, что самым существенным образом отличает нас от всех других живых существ. Конечно, различие между человеком и животными состоит в том, что у нас есть разум... что мы пользуемся орудиями... что мы владеем речью, что мы летим к звёздам... Но, кроме этого, есть ещё одна вещь, которая порой помогает нам стать выносливее своего тела, сильнее своих мышц, твёрже своих костей. Это то, что заставляет нас продолжать даже заведомо безнадёжное дело во имя другого человека. Выше этой силы, как ни назови её — упорства или верности своему долгу, нет ничего, ибо наивысшим мерилом для человека является другой человек. Смерть товарища ни на волос не умалила значения вашего поступка. Прозвище, которое вам дали — «человек с Канченджонги», я, ещё не зная вас, произносил всегда с ударением на первом слове, а не на втором, потому что здесь дело не в экзотике экспедиции, а в человеке, а вы оставались им до конца, пилот! О, если бы мы могли всегда, во всех случаях жизни слушаться голоса своей совести!..