Он сказал мне это, видя, что мои глаза наполнились слезами. Выходя из его кабинета, я* собрался с силами настолько, что аббат Гама, пригласивший меня к себе выпить кофе, нашел меня даже повеселевшим.
— Я вижу, что вы довольны той беседой, которая была у вас с Его Преосвященством.
— Беседа состоялась, но вы не видите того огорчения, которое я стараюсь не показывать.
— Огорчения?
— Да, я тревожусь из-за трудного поручения, возложенного на меня кардиналом сегодня утром. Я вынужден скрывать свою неуверенность, чтобы не уменьшить доверия Его Преосвященства ко мне.
— Если вам могут помочь мои советы, прошу вас располагать мною. Однако мне думается, вы поступите правильно, если постараетесь выглядеть как можно более спокойным. Это поручение связано с Римом?
— Нет, мне придется через десять дней отправиться в путешествие.
— В какую же сторону?
— На запад.
— Молчу, больше ни о чем не спрашиваю.
Я расстался с ним и отправился на Виллу Боргезе, где провел два часа в состоянии мрачного отчаянья. Я полюбил Рим, и я видел, какие блестящие возможности открывались передо мною в этом городе, а теперь я очутился перед бездной, неизвестностью, все прекрасные надежды были разбиты. Строгим взглядом рассмотрел я свое поведение: я мог обвинить себя только в излишней готовности помочь, но как оказался прав достойный аббат Джорджи! Я не должен был впутываться в эту интригу, и как только я увидел ее завязку, мне было необходимо тут же поменять преподавателя; но все эти запоздалые рассуждения были что для мертвого припарки.
Куда же мне теперь? Напрасно искал я ответа на этот вопрос: если не Рим, то не все ли мне равно? На следующий день, через аббата Гаму, мне было передано распоряжение кардинала прийти к нему. Я нашел его прогуливающимся в садах Виллы Негрони. Он отослал секретаря, мы остались одни. В мельчайших подробностях рассказал я ему всю историю двух любовников, изобразил живейшими красками мое отчаянье от вынужденного расставания с ним. «Я вижу, — сказал я, — что судьба моя рушится, раз мне приходится покидать службу у Вашего Преосвященства». Битый час говорил я с ним, сопровождая свои слова потоками слез, но решение его оставалось неколебимым. Доброжелательно, но настойчиво он просил у меня ответа, какое место Европы я выбрал. Отчаянье и досада заставили меня назвать Константинополь.
— Константинополь? — переспросил он, даже попятившись от меня. — Да, монсеньер, Константинополь, — повторил я сквозь слезы.
Этот прелат, исполненный ума, но сущий испанец душой, после некоторого молчания произнес с улыбкой: