Она многозначительно умолкла.
– Вы не смогли бы торговать браслетами, – заявил Андерсон.
– Но я могла бы дойти до состояния этой забытой всеми гречанки. О, конечно, без ее алчности. Потому что…
– Вы думаете о смерти? – спросил в волнении Бенц. Она с удивлением поглядела на него.
– Нет! Хотя боюсь смерти… Я видела смерть. Как и вы в вашем госпитале. Помню, как умирала мать. Но у меня всегда перед глазами полевой лазарет времен балканской войны. Отец лежал на походной кровати, укутанный одеялом, страшно опухший и страшно неподвижный. «Папа»! – вскричала я, но он не откликнулся. Правда, мне уже сказали, что он умер. Врач в белом халате с состраданием глядел на меня. Стенки палатки проминались под ветром. Мне было тогда лет четырнадцать, и я все понимала. Мне захотелось подойти ближе, но врач запретил. Я не плакала… Не могла плакать. Ужас парализовал меня.
С глубоким вздохом она остановила взгляд на бронзовой пепельнице. Табачный дым – а сигареты были восхитительные, и все курили с наслаждением – смягчал очертания ее лица, несмотря на сильный свет ацетиленовой лампы. Гордое и печальное выражение глаз делало это лицо прекрасным. Порывисто встав, она нарушила молчание.
– Одну минуту!.. Я принесу вина.
Ее присутствие придавало фантастический характер всей обстановке.
Она вышла, но Бенц не сразу пришел в себя.
– И она действительно все это видела? – спросил Гиршфогель своим неизменно скептическим тоном.
– Даже гораздо больше, – сказал Андерсон, опустив веки и откинувшись на спинку стула. – Она видела железнодорожные станции, усеянные трупами умерших от холеры турецких солдат. На их фуражках еще красовались ленты с надписью: «София или смерть». Она умела читать по-турецки, но чувства ее притупились, и она лишь бессмысленно смотрела на все вокруг… И это еще не все. Брат ее внезапно заболел. Чем – неизвестно. Врачи было подумали, что холерой, но ошиблись. Она оказалась в безвыходном положении. Ей не с кем было вернуться в Софию. В пути ее взяла под свое покровительство какая-то американская санитарная миссия. И в это время на сцене появился…
Андерсон умолк, услышав шаги в коридоре. Но Бенц ясно расслышал, как Гиршфогель буркнул:
– Клаудиус фон Гарцфельд!..
Она вошла с бутылкой вина и четырьмя хрустальными бокалами, которые немедля наполнила. Бенц не отрываясь смотрел на ее смуглые руки с розовыми ногтями. Все в ней говорило об утонченном совершенстве, особенно голос. Трудно было себе представить более нежный, напевный, хрустально чистый голос, который бы так волновал и проникал в душу, заставляя ее трепетать непонятной грустью. Слушая ее, хотелось отдать ей все, пойти на смерть, пожертвовать собой ради нее.