Наконец пришел момент, когда у Бенца должна была наступить реакция. Буря разразилась внезапно.
Стояла теплая осенняя погода, и Елена с Бенцем частенько до поздней ночи просиживали на веранде, покуривая ароматные болгарские сигареты. Иногда из ближней казармы вырывался мощный солдатский бас, его первобытная красота приковывала внимание. Печальные речитативы рассказывали о тяжких муках, о кинжалах, темницах и кровавой мести.
В эти часы покоя Елена громоздила все новые и новые обвинения против себя. Однажды она заговорила о Рейхерте.
– Что же было потом? – спросил Бенц после тягостной паузы.
– Потом?… Нет, я не выглядела как убитая своим поступком девственница. Эту добродетель я давно утратила. Все было лишь мимолетным эпизодом, обычным последствием нараставшей с каждым днем близости. Я знала, что произойдет, хотела этого и ждала. И все же я вырвалась из его объятий смущенная и пристыженная. Я вдруг поняла, какое жестокое насилие совершила над его душой. У него начался нервный припадок. Воздушные бои вконец расстроили ему нервы. Он смеялся, плакал, лепетал глупости. Заставлял меня клясться, что я стану его женой. И я клялась, не раз клялась… Затем ему начинали мерещиться кошмары, а ночью снились погибшие товарищи, которые звали его к себе. Он рассказывал, как аэропланы врезаются в землю и летчики сгорают в обломках. О да, он был обречен!.. Он предчувствовал свою смерть – таков был приговор судьбы, неумолимый и неизбежный!.. Я тоже знала это. Против одного немецкого летчика над Македонией вылетают десять английских. И кроме того, все немецкие аппараты так изношены, ужасно изношены!.. Он называл их летающими гробами. Когда он говорил о своем аэроплане, на него жалко было смотреть. И я жалела его. Я обещала выйти за него замуж. А уходя от него, зарекалась переступать его порог. Но на следующий день снова шла к нему. Ах, Эйтель, как это было странно, ужасно и приятно…
Она умолкла. В саду царила глубокая, таинственная тишина. Грустный голос, каждый вечер разливавшийся над городом, давно угас в ночи. Время от времени тянул ветерок, то навевая, то разгоняя ароматы табака, роз и левкоев. На небе мерцали звезды – глаза беспредельности, в которой тонут все человеческие страдания, ужасы войны, скорбь, блаженство любви. Бенцу стало невыносимо тоскливо.
Елена тем временем продолжала:
– Наконец отпуск у него подошел к концу и ему надо было возвращаться на фронт. Но прежде, чем уехать, ему взбрело в голову объявить о нашей помолвке. Можете себе представить что-нибудь более сумасбродное? Я поняла, сколь опрометчива была в своих обещаниях. На этот раз я решила не обманывать его и велела выкинуть из головы эту мысль. Он устроил мне ужасную сцену. Да и обстановка была хуже некуда… Когда он приезжал в Софию, то снимал номер в убогой гостинице, на лучшую у него не было денег. Он моментально спускал в карты все жалованье и залезал в долги – безумные долги после покера или баккара, которые офицеры выплачивают, занимая деньги под безбожные проценты, или вообще не платят… Не знаю, можете ли вы себе представить эту комнатушку, закопченные стены, жалкую постель и грязную ругань, с которой он набросился на меня. А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти. Я подошла к нему и стала уверять, что после войны мы непременно поженимся. Но я обманывала его… Боже мой, как я обманывала его, ибо тоже знала, что он погибнет… Как подло я его обманывала!