— Нас покидает редкий человек. Я спрашиваю себя: все ли мы это осознаем?
Толстые губы консьержки вытянулись было для серьезных комментариев. Вмешательство Сержа уберегло нас от этого:
— Что за хор плакальщиц! А между тем это вовсе не в духе дома.
И тут дверь за его спиной приоткрылась. Ренего медленно отвел дверь к стене и посторонился, пропуская нас. Левой рукой он обхватил бородку. Правой бессильно махнул.
— Конец? — спросил Серж.
— Я сделал ей укол, — уклончиво ответил Козел.
* * *
Мы вошли на цыпочках и застыли полукругом около кровати, уже не решаясь что-либо сказать. Констанция еще боролась, несомненно поддерживаемая уколом. Ее грудь неожиданно вздымалась со звуком, какой может издать сломанная труба или рваные кузнечные мехи, и оставалась на некоторое время в таком положении, потом ребра снова опускались, рушились, а грудь содрогалась, как свод, утративший опоры. Невозможно было определить, в сознании она или нет. Так или иначе, глаза ее медленно вращались в орбитах. Почти не останавливаясь, их взгляд переходил с Люка на Катрин, на меня, на мадемуазель Кальен. Они задержались на Клоде, который ползал по полу, на Серже, стоявшем в его любимой позе, прикрыв один глаз, открыв другой — червоточину в яблоке; на тете, громоздкой и рыхлой, все еще сидевшей на краю кровати, — ее три подбородка свисали на грудь, а грудь свисала на живот. Мы все были убеждены, что Констанция с минуты на минуту скончается на наших глазах — голова ее скатится набок (как в кино), и она испустит классический последний вздох. Некоторые — например, Люк, — наверное, ждали прощальных слов, чтобы свято помнить их всю жизнь. А я, кощунствуя или любя ее проще, искренней, я говорил себе: «Прекрасно, Констанция. Ты умираешь, как умирают в конце романа с продолжениями „Бессонные ночи в хижинах“. Благородно. Все как полагается. Мы собрались вокруг тебя…»
На испуганном лице Катрин отобразилось ли не разочарование.
— Дело в том, что я не смогу опять прийти ром… — пробормотала мадемуазель Кальен.
— Три дня, вот увидите. Точно, как Сидони… — твердила свое консьержка.
Один за другим они опять надевали пальто.
— Ну, и цепкая девчонка! — сказал Серж, выходя за дверь.
А я задержался в келье. Мой инстинкт меня не обманул. Красивый конец! Девочка, которая, быть может, спала, укрывшись за черными сморщенными была достойна не таких жалких словес. Я не удивился, обнаружив на ее губах презрительное выражение.