— Пора! — поднялся в седло Олег, дождался, пока верный нукер вскочит на своего коня, повернул скакуна в сторону тракта… И увидел мчащегося навстречу изодранного всадника.
«Не вовремя как…» — кольнула тревожная мысль.
— Не вели… Тенгизхан! Не вели… Не виноват… — Всадник свалился под копыта гнедого и распластался в пыли. — Прости!
— Говори! — потребовал ведун.
— Твой караван, Тенгизхан… — Изодранный человек попятился, встал на колени, поднял лицо. Олег понял, что это китаец. — Твой караван… Мы вели его со всем тщанием. Миновали порубежье хорезмское, прошли путями тамошними, по Хорезмской империи, благополучно. Стали по уговору в городе Отрар, на берегу реки Сырдарьи. Там расстались мы и отправились в Ургенч, дабы поклониться шаху. Согласился принять нас пред очи свои светлейший Мухаммед, согласился побеседовать с нами. Однако же по пути к нему внезапно стража клинки свои обнажила и перебила послов всех до единого! Мы и слова молвить не успели, великий Тенгизхан! Ни слова. Ничем оскорбить не могли его величия и чести его или его дома…
— Дальше! — перебил пугливого чиновника Олег. — Что с караваном?
— Мне, Тенгизхан, мне бороду отрезали позора ради и с тем позорно из города прогнали… — уткнулся лбом в землю китаец и слезливо захныкал.
— Что с караваном? — повторил вопрос ведун.
— К нему я мыслил вернуться, дабы…
— Что с караваном?!
— Наместник Отрара, Гайр-xaн Йиналчук, да падет небо на его голову… Этот бесчестный гнус умертвил караванщиков, что с товарами твоими шли за степь, умертвил всех до единого, а добро себе присвоил и… и… — Что говорить дальше, несчастный не знал и притих.
Небо обрушилось не на подлого правителя Отрара, оно рухнуло на Олега. Он спешился — но идти было некуда. Посмотрел вправо — и увидел десятки глаз столпившихся горожан. Посмотрел вперед — там сверлили его зрачками нукеры, позади, на лестнице, стояли Роксалана и Любовод, слева…
Середин повернул влево, подошел к скалистому склону холодной мертвой горы и полез на нее, выше и выше. Забирался Олег не останавливаясь, час за часом, пока склон не оборвался и он не оказался на вершине, заиндевелой и пустой. Только здесь он ощутил, что наконец-то остался один, расстегнул пояс, кинул у ног, сел, глядя на далекую серую полоску вольной степи.
Один.
Душа сжалась и окаменела, и вместе с нею окаменел он. Ему ничего больше не хотелось. Ни есть, ни пить, ни двигаться. Ему не нужно было это небо, эта земля, звезды и солнце. Не нужно ни прошлое, ни будущее.
Зачем?
Этому не с кем радоваться, это некому показать, не с кем поговорить. Весь этот мир — бессмыслица, если его некому подарить, не с кем разделить эти степи, воды, небо. Есть они или нет — все равно.