Мужчины замечали ее в условиях самой безнадежной конкуренции: ого, а это кто? Но те из них, кто после этого пробовал пойти на сближение, как-то быстро скучнели, унывали и начинали поглядывать по сторонам. В конце концов, они уводили вульгарную грубиянку с толстыми ногами, или выцветшую нимфоманку, закосневшую между последней молодостью и первой старостью, или предпочитали скрыться.
Приемы ее более удачливых соперниц были не новы и не сложны, их ничего не стоило скопировать и повторить и в более эффектной форме.
Но они внушали Юлии такую скуку, что выглядели в ее исполнении по меньшей мере пародией. Когда один гуманитарный студент, ее знакомый по приморскому отдыху, после месячных прогулок и жгучих взглядов решился-таки повалить ее на гальку, что выглядело как попытка ограбления под предлогом изнасилования, и чуть не плача от неловкости (на поцелуй он так и не решился), отчаялся запустить вспотевшую руку за низкий вырез ее кофточки, она, заметьте, без всякого сопротивления, брезгливо сказала: "Перед тем как делать массаж, надо было освежить ладони и постричь ногти". Студент вскочил и убежал в прошлое так резво, как если бы его пнули.
В другой раз, с более зрелым, если не сказать перезрелым партнером, известным и, увы, женатым либеральным историком, любовное приключение благополучно дошло до того рубежа, с которого оно, собственно, и начинается. Без девственного стеснения, наличием которого она, повторяю, не страдала, Юлия аккуратно сняла и сложила одежду и легла на постель, подложив руки под голову и уставившись в круглый оранжевый отсвет торшера на потолке. Юлий – так по закономерному совпадению звали ученого – путался в брюках и старомодном белье и торопливо обнажал свое отталкивающее тело, усохшее в конечностях и раздавшееся в животе. Все предвещало скуку.
Юлия прикрыла глаза, готовясь терпеть и мысленно протоколировать предстоящее счастье для его сравнения с известными письменными и устными изображениями, коль скоро оно все равно сейчас произойдет. В голове висело слюноотделяющее слово "сладострастие".
– Я вас люблю. Да к черту "вас", я люблю тебя, Юлия, – произнес историк тоном конферансье, заявляющего номер, после чего, естественно, предполагалось какое-то действие.
Юлия кивнула.
– Я очень давно и сильно люблю тебя и больше никого, поверь, – дополнительно сообщил историк, но не навалился на зажмурившуюся девушку, не стиснул ее в объятиях, не поцеловал, не ущипнул, не укусил – одним словом, не подкрепил свою декларацию ничем дельным, а отчего-то притих.
Когда Юлия открыла глаза, перед нею никого не было. Историк, уже в брюках, хотя и без пиджака, обнаружился в ванной. Наклонившись, он что-то выискивал в расстегнутом гульфике, представлявшем собой (Юлия была без очков) как бы сплошное взъерошенное мочало. "Занято!" – взвизгнул он, развязно засмеялся и развел руками. Остаток вечера прошел в многословных и непонятных, в стиле исторических сочинений