Все это были правильные и красивые слова. Такие же красивые, как она сама, и слова эти сопровождались сияющей, мягкой, как масло, улыбкой. За то, что она разрешила называть себя просто Гиной, я была ей даже благодарна. И как раз в эту минуту — никто, наверно, не поверил бы, если бы я рассказала об этом — судорога свела мне рот. Честное слово, судорога.
Я хотела ответить. Хотела ответить хотя бы на улыбку, просто из вежливости. Хотя бы ради отца, но вдруг почувствовала, как мой рот начал судорожно кривиться. С испугом я вспомнила случай в больнице, когда у одной больной свело половину лица.
Пока я старалась совладать со своим лицом, в комнате царило молчание. Кому же было говорить, если настала моя очередь, а я ее пропустила. Наконец, мачеха заговорила сама:
— Юло уже показал новое платье, которое я для тебя сшила? — Я все еще не могла справиться с моим ртом и горлом, и только посмотрела на отца — этого самого Юло.
Отец извинился: — Нет, еще не успел. Мы ведь только что пришли. Ты покажи сама, — и, обращаясь ко мне, добавил: — Я уверен, ты будешь довольна. Гина просидела над ним вчера до поздней ночи. Хотела непременно дошить к твоему приходу. Иди, принеси его из шкафа.
— И сразу надень, — посоветовала мачеха, — может, придется что-нибудь переделать. Я его шила почти на глаз, по твоему старому школьному платью.
Хорошо, что можно было двигаться. Стенной шкаф оказался на прежнем месте. Новое платье висело в нем первым. Оно было совсем как из кино. Какой-то воздушный туман вечернего неба. С бархатистыми бутончиками. Все это реяло над хрустящим чехлом из тафты. У меня дрожали руки, когда его натягивала. В талии что-то затрещало, но, к счастью, не порвалось, и когда я вышла и остановилась посреди комнаты, мачеха воскликнула: — Великолепно! Я не думала, что получится так удачно! Как влитое! Великолепно!
Я подошла к зеркалу. Из него смотрела на меня побледневшая девушка, с тонкой осиной талией, в невероятно нарядном платье и с глазами, готовыми одновременно засмеяться и заплакать.
Я покружилась перед зеркалом. Вот оно, платье моих далеких детских снов! Но что-то мешало мне радоваться.
Я еще и еще раз повернулась перед зеркалом и неожиданно поймала себя на мысли: наверно, мне следует поцеловать ее за это? Эта мысль показалась мне такой пугающей и нелепой, что я только смогла еще раз с шуршанием покрутиться перед зеркалом, слезы, казалось, были готовы одержать верх. Наверное, я продолжала бы вертеться перед зеркалом как волчок, если бы мачеха не спросила:
— Ну, нравится?