Шереметьево, Николая, который уже поверил, что совершил тягчайшее государственное преступление, отправили в Москву – в отделение.
Доставили его туда в самый пик какой-то очередной милицейской операции или облавы: все камеры были битком забиты различными азиатами, цыганами и кавказскими бандитами. Внезапное появление светоловолосого русского, явно из глубинки, да еще в костюме с галстуком (кто-то сказал Николаю, что только в таком виде и надо ехать за границу, иначе не выпустят) – всех очень развеселило. К тому же и фамилия задержанного была тоже смешная – Картошкин и, надо признать, очень ему соответствовала. Стоявший в проходе милиционер подставил ему подножку, тот запнулся, чуть не упал.
– Гляди, лапоть, куда прешь! – служивый треснул Николая кулаком по спине.
Впихнули в камеру: пусть для ума посидит до утра, а там, мол, решим, что с ним делать. В камере тут же стали его шпынять: сбили шляпу, дали пендаля, обшарили карманы – вдруг что и осталось. Тот стоял обреченно, склонив голову посреди этого мельтешащего вокруг него разбойного гнуса.
– Вот выключи свет на минуту, и его тут же разорвут уже только за то, что он русский, – пробормотал доставивший задержанного пожилой усатый милиционер, плюнул с досадой и вышел, хлопнув дверью.
Дежурный офицер тоже усмехнулся на эту забавную картину, хотел, было, пройти мимо, но что-то его удержало. Покорность большого простого человека среди всей этой разнузданной золотозубой публики, вид опущенных плечей и открытой шеи, будто подставленной под нож, видимо чем-то скребанули ему по душе. Что-то в этом человеке из глубинки напомнило дежурному его родного отца, который тоже жил в мелком городишке. Офицер уже в дверях остановился, прошептал: "Во, бля, Россия! Своих же и бьем!" – потом рявкнул:
– Сидорчук, иди сюда!
Тот подошел вразвалочку, поигрывая резиновой палкой.
– Этого… Картошкина – отпускай!
– Да чего, это же деревня! Только посмотри на него – обоссышься!
Ну, щас черные его быстро обломают!
– Оформляй на освобождение. Немедленно. Проверь данные и оформляй. Выполняй!
Еще через пятнадцать минут Картошкин, все так же ссутулившись и опустив голову, уходил в темноту – в сторону площади трех вокзалов, чтобы ехать домой. Потом письма из Лиона перестали приходить – дядя умер, так ни с кем из родных и не встретившись.
А главный интерес в краеведческом музее представляла именно
Дашина экспозиция по дореволюционному городу с многочисленными предметами городского быта того времени. Там, например, на письменном столе того времени лежал перекидной календарь за 1904 год