Они оказались связаны столь тесно, что никаких слов было не нужно. Не до слов и не до объяснений.
– Теперь ты… – проговорил Мэлокайн, чувствуя себя не в силах предотвратить то, что должно сейчас произойти, и закашлялся. У него округлились глаза, но не от удивления – от душащего ужаса.
– Продолжай, – мягко попросила молодая женщина, складывая руки на округлившемся животе. – Продолжай.
– Я… не могу.
– Ты должен.
– Я не могу.
– Продолжай, – это прозвучало уже намного жестче.
– Как же… я смогу? Взвалить на тебя такое бремя? На тебя?
– А разве ты можешь этого не сделать?
– Я…
– Все уже решено. Все уже свершилось. Говори.
– Теперь ты… ликвидатор. – Он помолчал. Прокашлялся. – Но это невозможно.
– Невозможно, но есть.
– Так нельзя.
Они смотрели друг на друга. Они понимали все без слов.
Теперь Мэлокайн и сам чувствовал, как его оставила угнетавшая его тяжесть, к которой он уже почти привык, а теперь ощущал странную легкость, от которой кружилась голова. От наполнившей его легкости немного мутило, и никуда уже больше не тянуло, ничто не требовало его себе без остатка. Мэл привык постоянно быть готовым нестись неизвестно куда, и там, убивая, делиться с вырожденцем кусочком собственной души. Но сейчас ничего подобного от него больше не требовалось. Он был свободен.
Но эта свобода его не обрадовала. Вместе с неосознанным облегчением его сердце затопило горе. Он смотрел на дочь, у которой уже был хорошо виден животик, и, хотя понимал, что ни в чем не виноват перед ней, поскольку здесь его воля не играла никакой роли, ему хотелось загрызть себя самого. Или сделать еще что-нибудь. Только б Эмите не пришлось окунуться в то зловонное болото, из которого он только что вылез. Все, что угодно – только не это.
Отчаяние захлестнуло его с головой, и если он немедленно не предпринял каких-нибудь действий, причем самых бестолковых, то лишь потому, что до конца не поверил в случившееся. Такого не могло быть просто потому, что не могло быть никогда. Ошеломленный, Мэл смотрел в ласковые глаза дочери и молчал. Никакие слова не приходили в голову.
Эмита вдруг улыбнулась с такой нежностью, что ему захотелось завыть.
– Я люблю тебя, папа, – сказала она просто.
Наверное, лучше б ей было этого не говорить. Горло Мэлокайна скрутила такая тоска и ярость, что если б кто-нибудь посторонний появился в поле его зрения, тому бы наверняка не поздоровилось. Перед глазами помутилось, но муть сразу растаяла, и вернулась кристальная ясность восприятия, которая обычно посещала Мэла в критические минуты, в моменты наивысшего напряжения душевных и физических сил. Окружающий мир он воспринимал настолько обостренно, что даже у воздуха в этот миг нашел какой-то вкус.