Всю эту ахинею она произнесла с совершенно серьёзным видом, точно с таким, с каким в своё время защищала кандидатскую диссертацию – и небось скоро отправится защищать докторскую.
«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…»
– Духи? Гневаются? Мундир?.. – Гринберг как-то странно посмотрел на Виринею, искусанные губы скривились в нехорошей улыбке. – Слушай, ты помимо колена головкой не ударялась? Теменной частью?
– Мне, Женечка, понятен твой скепсис, – продолжала Виринея всё так же серьёзно. – Но ты учти: всюду существуют незримые, очень прочные соответствия. Материальная наука ошибочно трактует их как причинно-следственные связи. – Она глубоко затянулась и, выпустив струйку дыма, ласково, словно недоразвитому ребенку, улыбнулась Гринбергу. – Стоит порвать нужную ниточку, и духи отстанут, не смогут дёргать струны в твоей душе. – Она улыбнулась ещё шире, в глазах её сверкнули озорные искры. – Ну вот давай, просто чтобы ты поверил… Я сейчас потяну за ниточку, идущую к желудку. Вот так… очень медленно и плавно… Куда же ты, Додикович? А двести баксов? Ну, не покидай же меня! Побудь со мною!
Она откровенно хохотала.
Евгению же Додиковичу было не до неё – и не до всего остального мира. Стремительно набирая скорость, он мчался в сторону сортира, и в голове его стучала единственная мысль, идущая из пищеварительного тракта: «Не опоздать бы, только бы не опоздать!!!»
Уф-ф. 0-о-ох…
Обошлось. Сказались тренировки, многокилометровые кроссы и спецназовская выучка – зря ли говорят, что годы тяжкого учения нужны для того, чтобы спасти тебя в один-единственный миг! Он успел вовремя, и к тому же обитель душевного отдохновения оказалась не занята. Гринберг вихрем влетел внутрь, буквально рухнул на выпиленное «сердечком» отверстие… и вот, о долгожданный блаженный миг, по сравнению с коим оргазм – это тьфу, несчастная судорога, убогий суррогат сортирного катарсиса. И долго ещё Евгений Додикович пребывал наедине с собой, взмокший, взволнованный, раздираемый противоречиями. Рациональный ум его отказывался верить в чудеса, шептал: «Нет идеализму! Кант был не прав!» – «Ещё как прав, – гудели сфинктер, желудок и толстая кишка, – первичен дух, а мир иллюзорен!»
Наконец Гринбергу всё стало ясно. Бледный, но с просветлённым лицом, вышел он из сортира, явился к Виринее и, взволнованный, тяжело дыша, взял её руки в свои:
– Верю тебе. Прости за всё, если сможешь.
Виринея была не злопамятна. Этой ночью кошмары не тревожили Гринберга. Ему приснилась мама, старшая-буфетчица во дворце Дружбы народов. Она золотозубо улыбалась и подливала в «Советское шампанское» минералку…