— Вы одиноки? — спросил я его.
— Нет, есть жена.
— Где же она теперь?
— Не знаю.
Я подумал, не семейная ли вражда была первою виною его несчастий, и спросил его об этом.
— Нет! мы жили ладно.
— Отчего ж теперь жена вас не навещает?
— Она была 7-го января.
— А с тех пор и не приходила?
— И не знаю, где она.
— Как же так!
— Да что ж делать? Баба одинокая, где-нибудь перебивается.
Я посмотрел на него — ничего, молчит.
— Не можете ли, — говорит, — пособить, чтобы скорее решили дело?
— А где теперь ваше дело?
— В уголовной палате.
Вот я и пробую пособить Компану, передавая его арестантскую просьбу через лист газеты тем, от кого может зависеть ее исполнить. Больше ничего сделать для него не могу.
Когда Л. окончил свои занятия в конторе, мы вышли из тюрьмы, и этим я должен окончить мой сегодняшний фельетон, сохраняя себе право рассказать мои соображения насчет содержания арестантов по сведениям, полученным кое-откуда за воротами тюрьмы.
За воротами тюрьмы опять мы встретили людей с подаянием. Те ли же это люди, которых я видел при входе в тюрьму, или другие, я сказать не могу, но, кажется, были и прежние люди, были и новые. Между последними особенно замечателен молодой, безбородый человек, остриженный в скобку и одетый в прекрасную шубу с дорогим бобровым воротником. При нашем выходе за ворота он бросился к Л., и когда тот подал ему свою руку для обыкновенного приветствия, посетитель неожиданно поцеловал ее. Он смотрит на Л. очень благодарным взглядом, а Л., в свою очередь, отнесся к нему очень приветливо.
— А-а! приятель! Верно, вспомнил несчастных?
— Да, Петр Семенович, вспомнил. Сам страдал и о других должен помнить.
— Вот тоже около двух лет высидел, — сказал мне Л., указывая на молодого человека.
— Что же он сделал? — спросил я, приведенный в изумление молодостью предстоящего субъекта и совершенно детским, чистым выражением его лица.
— Его оскопили.
— То есть как это: он сам оскопился или его оскопили?
— Его оскопили насильно.
— Так за что ж в остроге-то держать, да еще около двух лет?
— Ну пока суд да дело…
— А два года жизни пропали?
— Что ж сделаешь?
— Вы не забывайте наших бедняков-то, — говорит Л. экс-арестанту.
— Как забывать! Сам страдал, Петр Семенович, помню всякую ласку, и вашу ласку помню. Мы вот с маменькой кое-чего наготовили, привезли раздать; да не знаем, как раздать-то.
— Да в часовню сдайте.
— Хотелось бы по рукам, Петр Семенович!
— Все равно, что вы думаете?.. Дойдет все, за этим смотрят.
— Да оно так-с, только хотел бы самим отдать.
Женщина, которую мы встретили с подаянием в коридоре (см. «Страстная суббота в тюрьме», II), тоже непременно добивалась раздать свое приношение по рукам, и ее проводили с корзинкой в женскую столовую. Не знаю, на чем основывается такое домогательство, но полагаю, что и оно, как всякое действие, не может происходить без причины.