Перестроение закончилось, и теперь все расположились у могилы, как предписано на официальных похоронах. Впереди вдова, ее родители, руководство министерства и объединений. За ними начальники отделов и дальше все остальные. Родных у покойного не было, и ничто не вносило разлада в этот канонизированный церемониал.
«Во как больших людей-то провожают: сам министр… Некролог в «Вечерке»… А нас, грешных, свалят в яму, и поминай как звали», — шепотом позавидовал кто-то позади. «А червям один черт, кого жрать», — насмешливо отозвался другой. Его, видимо, подтолкнули, и он умолк. У изголовья гроба встал министр. По привычке вытащил из кармана бумажку с текстом, но, вспомнив, что наступили другие времена, сунул ее обратно.
— Товарищи! — приличествующим случаю голосом сказал он. Ушел от нас отличный работник…
Да, тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Работником Борис был великолепным. Он был рожден для руководящей роли, потому так ошеломляюще быстро выдвинулся. Он мог работать сутки, двое, трое без отдыха, работать горячо, весело, с азартом, заражая своей энергией подчиненных. И это доставляло ему наслаждение — пусть трудности громоздятся одна на другую, пусть прорыв за прорывом, пусть… Когда все шло гладко, он сникал. И не только сам мог работать, но и организовать труд других. А это важнее всего для руководителя. Потому-то в таком бешеном, инфарктном темпе работало объединение. Все воспринимали это как должное: само собой разумелось, что Гудимов иначе не умеет. Один я знал, чего это ему стоило, недаром два года прожил с ним в каморке студенческого общежития. На моих глазах он готовился к руководящей роли, не сомневаясь, что все его далеко идущие расчеты сбудутся. Вот только на Тане он женился не по расчету, о чем и жалел в последние годы… И в том, что я стал хорошим начальником отдела, — его заслуга. Приучил меня работать и, думаю, ни разу не пожалел, что доверил мне, рядовому конструктору, этот пост. Хотя тогда, в уральской гостинице, сам вопрос, подхожу ли я для такой роли, показался ему несерьезным. Он представить себе не мог, что кто-то не находит в административной работе того, что находил он сам.
Недаром министр с этого начал. Впрочем, что он еще мог сказать? Не будешь же превозносить моральные качества покойного, раз такая история… А сказать надо: не куда-нибудь, в последний путь провожаем. Интересно, как он выкрутится?
Я недооценил министра. Головастый мужик. Заговорил о справедливости и принципиальности покойного.
Что ж, и тут, пожалуй, никто не возразит. Борис был справедлив и принципиален во всем, что касалось работы. Каждому точно отмерял по заслугам. Не боялся признать и свои ошибки, причем не на трибуне, где вроде бы положено каяться и никто это особо всерьез не принимает, а в рабочей обстановке, перед подчиненными. Не стеснялся любому работнику, хоть заместителю министра, сказать, что он думает о том или ином решении. И очень редко ругал подчиненных на людях, чаще в своем кабинете, с глазу на глаз. Уважал, или, вернее, понимал, что надо щадить самолюбие человека. Спокойно выслушивал и критику в свой адрес, даже поощрял ее. Впрочем, ошибки начальника всегда почему-то оказывались незначительными, не влияющими на конечный результат, а подчиненные… Подчиненные иногда уходили с работы. У Бориса была замечательная черта: он никогда не пытался задержать сотрудника, подавшего заявление на расчет. Подписывал с ходу. И рассуждал вполне здраво: если человек не хочет здесь работать, то он уже не работник. Так что никто, пожалуй, не скажет, что на работе Гудимов был несправедлив или непринципиален. Впрочем… Я невольно обернулся, ища в толпе Гришу и Женю Левиных. Они могли бы сказать… Но я тут же забыл о них, потому что за мной стоял… майор Козлов. Вот уж кого я не ожидал увидеть! Очевидно, он понял, что я сейчас вскрикну, потому что быстро приложил палец к губам, а потом повернул меня лицом к могиле.