И на них стервятниками слетались воры в законе – предтечи новорусского рэкета.
Они пришли издалека. Вор в законе появился еще в царской России. Но в конце 1917-го сходняк «законников» принял решение поддержать советскую власть: «грабь награбленное» пришлось вполне по воровскому сердцу. Кое-кто из лиходеев даже поступил на службу в ЧК, а хозяева ночной Таганки в угаре НЭПа строили московскую милицию.
Лет через десять – пятнадцать, когда «социально близкая» власть окрепла, стальной кулак НКВД не делал исключений. Блатных пускали в расход по 59-й статье – за бандитизм и нарушение порядка управления. ГУЛАГ ставил «законников» перед выбором: либо закорешиться с оперчастью и работать под «кумом», либо уйти в отрицалово, иначе говоря – под пулю в ров. Спасались те, кто принимал красную власть как данность, помогал операм и мордатым душить политических и бытовиков. Но и такие ждали иных времен, втихаря оттягиваясь песней «Правят мусора и коммунисты, славу, падлы, Ленину поют…».
И эти времена пришли. Гулаговская проволока ржавела. Выжившие правильные воры гордились собой. «Подментованные» простили сами себя. Подпольный мир дышал все привольнее. Потому что свободнее начинала дышать вся страна.
Но воры в законе считали, что живут своей жизнью, не оглядываясь на законы. Они не работали на государство. Не признавали красных ксив. Не заводили семей. Не пили и обычно не курили. Никого не били своими руками. Зато они воровали. Зато не боялись тюрьмы и зоны, где проводили полжизни. Зато лихой уголовный мир слушал их как непогрешимых и всемогущих, а страшная власть государства, скрежеща зубами, отводила глаза в сторону, бессильная перед самозваной властью подполья. Вор в законе короновался сходняком – и становился номенклатурой преступного мира. Коммунистический закон отражался воровскими понятиями. Пленум – сходкой. Указ – малявой. Бюджет – общаком. Пистолет исполнителя наказаний – финарем шустрилы.
И когда коммунистической власти пришел срок умереть, ее воровская тень шагнула на презираемый ею красный свет. «Бродяжня, к вам наш призыв! Наше время пришло!» – писали в 1989-м старые воры малявы на общий и усиленный режим.
Но воры сами не заметили, как коммунизм успел переродить их понятия и их самих. К началу «золотых девяностых» традиции хранила лишь небольшая группа стариков, заглядывавших на волю между многолетними отсидками, ворочавших безумными деньгами общаков и регулярно прогуливавшихся – понятия обязывали! – на вокзал или в метро, чтобы самолично увести лопатник.
Но, вообще-то, ушли в романтику прошлого правила не работать, не иметь семьи, жить скромно, не прикасаться к оружию. Разве что насилие вор в законе собственноручно не применял – на то хватало людей попроще. Все чаще воровской титул шел на продажу, старого «законника» теснил нафаршированный баблом «апельсин» из молодняка (что характерно: чаще всего из «лаврушников», кавказцев).