— Коньяк — не водка, его и сидя в компании много не выпьешь, — словно заученным отзывом на пароль откликнулся я, присаживаясь за столик бара, служившего нам — нелегалам — запасным, после кафедрального собора, местом душевного отдохновения при конспиративных встречах. — Ну разве что на халяву, — добавил я уже от себя сверх условленного отзыва.
От былой сплоченности, обусловленной общностью душевных переживаний, не осталось и следа, когда участники певческого трио перешли к разговорному жанру, в котором проявлялись уже индивидуальные особенности каждого исполнителя: в застывшей ироничной усмешке искусствоведа сквозил налет глубокомысленного созерцания людских пороков; в сосредоточенном спокойствии философа, в его сдержанности и солидности угадывалась натура сильная, пышущая бодрым оптимизмом и нравственным здоровьем; в глазах молодого нефтяника проступала затаенная растерянность.
— Батя! Вот ты человек бывалый, много повидавший на своем веку. Вот скажи ты мне — почему так притягательны язвы капитализма? Как жить дальше после всего увиденного? — срывающимся голосом с трудом выговорил парнишка-бурильщик.
Философ, подобно профессиональному гадателю на кофейной гуще, долго разглядывал дно пустого бокала и, будто разгадав наконец в хитросплетениях зашифрованного рисунка таинственный смысл, весомо изрек:
— По совести, сынок!..
Эта панацея незамедлительно подверглась уничижительному осмеянию со стороны искусствоведа:
— Вот уж чему бы я меньше всего доверял, так как раз именно совести и всему, что ей сопутствует. Это же такая инерционная махина, которая просто не в состоянии поспеть за постоянно меняющимися правилами политических и экономических игрищ, требующими от общества нравственного конформизма.
— Постой-постой, что-то я тебя не пойму без бутылки, — заинтересованно сказал философ.
— Так за чем же дело стало? — удивился непредвиденной заминке молодой бурильщик. Наступали его звездные минуты. — Это мы сейчас мигом поправим. Это нам раз плюнуть. Только уговор — без меня не продолжать!
— Да он и с бутылкой не поймет, — угрюмо уточнил искусствовед.
— Тогда уж сразу две бери, — крикнул вслед убегавшему парню философ, — и еще один стакан прихвати.
На какое-то время за столом, будто вокруг него воздвигли раму из шумонепроницаемых стеклопакетов, воцарилась напряженная тишина, в которой вязли посторонние звуки, отчего мерцавший в углу стойки бара экран телевизора, подключенного к видеомагнитофону, доносил до нас драматическую историю «Ночного портье» в степенной строгости немого кино.