– Вперед! – коротко приказали мне, и я пошел.
Пару раз спотыкался и падал, пробираясь через какие-то кусты; потом спустились в окоп.
– Лазутчика привели! – весело доложил мой конвоир.
«Начинается!» – подумал я с ненавистью.
Некто включил фонарик и долго слепил мне глаза, изучая мои черты.
– Кто такой? – строго спросил голос. Луч пробежался по моим мокрым одеждам.
– Старший лейтенант Раевский из батальона Хоменко, – ответил я, понимая, что отвечать надо точно, без колебаний и ненужных подробностей. Иначе разбираться долго не будут – помажут лоб зеленкой и в расход.
– Врешь, нет там такого старшего лейтенанта, – голос стал бесцветным.
– Я на должности рядового и недавно, – сказал я, стуча зубами – днестровская вода пробрала до костей.
– Конечно, – усмехнулся голос, – а как на той стороне оказался?
– Из плена бежал.
– И пока ты бежал, тебя на всякий случай прикрывали огнем, – голос вдруг зазвучал сочувственно. По опыту я знал, что такие интонации предшествуют мордобою. Касаемо моего лица.
– Д-дурак ты, н-не вид-дел, что ли, как они ш-маляли по мне? – простучал я в ответ зубами.
Опыт подтвердился – я получил по роже.
– Вашу мать! Видели бы, как уходил друг мой, Валера Скоков, почти на моих руках умер – забили, как я машину угонял, охрану укладывал в стопку, сволочи, разберитесь сначала, меня там молотили, еще вы здесь, знал бы, на Кишинев бежал бы, одни уроды вокруг…
Меня ткнули под дых – конечно, я тут же умолк: дыхание сперло, вернее, всего сперли – всего одним точным ударом. Бил, как понимаете, голос. До сих пор не разобрал, какое у него лицо. А может, лица и не было – только голос: сердитый, сочувственно-мордобойный, летально-похоронный… Отдышавшись, я послал их очень далеко. Запас прочности кончился, я надорвался окончательно и предложил мудакам кончать меня побыстрей, потому как растоптали в человеке остатки веры в справедливость, смысл жизни и все остальное.
– Все это гнусно, – сказал я им и уточнил, что имею в виду всех их вместе взятых с опоновцами, «барсучьем» и прочей сволочью.
И тогда голос сказал, что пусть живет до утра, а там посмотрим. В чем я уверен, на них подействовало не то, что я упомянул о бедном друге моем Валерке, а моя фраза насчет их поголовной гнусности. Видно, голос умел не только вещать, но что-то и шурупить. Мне позволили выкрутить манатки, а потом какая-то добрая душа, кажется, та, что приняла меня, аки новорожденного из вод, сунула полстакана спирта и даже дала запить речной днестровской волной из солдатской фляжки. Потом на меня опять нацепили наручники, бросили сверху одеяло, чтоб не окочурился. Я так устал, что даже не пытался освободиться от браслетов. В полудреме, а справедливей сказать, в бреду я провел остаток ночи. Наутро, когда забытье мое, кажется, переросло в крепкий, здоровый сон, меня разбудили, сунули под нос котелок с картофельным пюре и куском вареного сала. Все это я срубал за милую душу. Потом ко мне подошел грузный человек с черной гривой и просто-таки громадно-неопрятными усами. Даже в бытность мою лейтенантом (тут попрошу быть внимательней к терминам), когда безвкусица топорщилась на мне, как молодая щетинка, и то, прошу пардон за повторяемость, я не позволял себе таких усищ – возможно, и по причине их незрелости. Итак, человек приблизился… и тут я узнал голос.