— Тебе больно? Я позову целительницу.
Это был мужской голос. Рут мертва. Юноша снова открыл глаза.
— Так-то лучше.
Сияющая белозубая улыбка, которая сопровождала эти слова, прогнала воспоминания Аарона о кузине. Рут ни разу не улыбалась так за всю свою слишком короткую жизнь.
— Слушай, у тебя есть имя? Не могу же я бесконечно называть тебя вором-который-упал-на-мой-балкон.
Юноша сглотнул — один раз, второй, прежде чем ему удалось извлечь голос из острых ножей в его горле.
— Аарон. — Не имеет значения, что они узнают. Больше не имеет.
— У тебя голос, как у забытого Одной павлина, Аарон. Вот.
Большая ладонь приподняла его голову, а другая поднесла к губам металлический кубок. Прохладная вода полилась в рот, холодя и успокаивая содранную кожу. С ней даже боль от движения стала терпимой.
— Если тебе любопытно…
Аарону не было любопытно.
— … меня зовут Дарвиш, это мои покои, и я вытащил тебя из Камеры Четвертого. Ты обязан мне жизнью.
«Почему ты не дал мне умереть!»
Эта мысль, должно быть, как-то проявилась на его лице, ибо голос Дарвиша затвердел.
— Если хочешь умереть, только скажи. Ты не так уж далек от этого.
Одно слово принесло бы ему желанную смерть, но Аарон не мог произнести его. Он никогда не мог произнести его. Он всегда жил с осознанием своей трусости, разъедающей его. И, даже так приблизившись к смерти, он не мог просто сдаться и перейти черту. Ему придется жить. Снова.
Дарвиш не совсем понимал, чего он ждет от этого вора, благодарности, быть может, но уж точно не такого уныния и безоглядного отчаяния. Он видел мужчин и женщин, которые шли к вулкану с большей радостью. Ему стало не по себе. Принц поднялся и хмуро посмотрел на юношу.
— Целительница говорит, ты можешь пить сколько хочешь…
Ответа не последовало. Никакой реакции вообще, как будто внутреннее страдание не оставило места ни для чего другого. Дарвишу вдруг захотелось уйти из этой комнаты, уйти от этой боли. Он чувствовал себя виноватым и не понимал почему. Ему совершенно не за что себя винить. Он спас Аарону жизнь.
— Охам!
— Да, ваше высочество?
Дарвиш пошел обратно в ванную. Халат раздувался позади него, сандалии хлопали по ярким узорам ковров.
— Принеси мои кожаные доспехи. Я иду на тренировочный двор.
Через три часа, обветренный, весь в синяках и ссадинах, он почувствовал себя немного лучше.
«Ничто не избавляет так от чувства вины, как хороший пинок под зад, — подумал Дарвиш, когда Охам втирал жидкую мазь в его избитые ребра. — Тебе больно. Мне больно. А посему перестань на меня так смотреть».
На самом деле Аарон редко смотрел на Дарвиша. Следующие несколько дней он лежал неподвижно, завернувшись в почти осязаемое отчаяние. Юноша стоически терпел, когда Карида лечила его. Он никогда не говорил. Несколько раз на дню Фади приносил ему горшок, и если вор нуждался в нем, он его использовал. Он никогда его не просил. Он никогда ничего не просил.