Высказывая свое отношение к культуре разных времен и разных народов, Карамзин все больший интерес проявляет к отечественной истории и культуре. Чувство национального самосознания, выраженное еще не всегда отчетливо, появляется у русского путешественника, внимательно наблюдающего жизнь Европы и сравнивающего ее с тем, что он знает о настоящем и прошлом своей собственной страны. Слыша песни на берегах Роны, он находит в них сходство с русскими народными песнями; глядя на памятник Людовику XIV, размышляет о Петре I; оказавшись в кругу лейпцигских ученых, рассказывает им о русской поэзии, и т. д. Карамзин проявляет живой интерес к «Истории России», написанной французским автором П.-Ш. Левеком. С огорчением он констатирует, что иностранцы имеют поверхностное, а нередко даже превратное представление о русской истории. Так, мысль о необходимости изучения отечественного прошлого появляется в «Письмах» вполне естественно и закономерно. Эта мысль сопутствует размышлениям русского путешественника о событиях современности, событиях во Франции, неизменно привлекавших внимание Карамзина.
Эти события явились суровой и трезвой проверкой просветительских идей: «…якобинская диктатура с катастрофической очевидностью проявила противоречие между идеалами Просвещения и реальной буржуазной революцией».[1117] Напряженная переоценка прежних ценностей нашла отражение в карамзинском альманахе «Аглая» (1794–1795), состоявшем почти исключительно из произведений самого издателя. И публицистические и художественные произведения из «Аглаи» очень тесно соотносятся с содержанием «Писем русского путешественника». Так, в статьях «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору» Карамзин предлагает читателю две разные точки зрения на вопрос о будущем «человеческого рода» и судьбе цивилизации. «Чувствительный философ» Мелодор с горечью размышляет о внезапном «падении наук» в век просвещения, о «свирепой войне, опустошающей Европу», вспоминает исторические примеры гибели цивилизации древнего мира. С ужасом он думает о возможности возвращения варварства, олицетворенного для него в эпохе средневековья: «Если опять возвратится на землю третий и четвертый-надесять век?..» (2, 250).
Эти тревожные вопросы отражали ход мысли самого писателя, потрясенного известиями о гражданской войне во Франции. Но «другой голос» Карамзина успокоительно отвечал в письме Филалета: «В одном просвещении найдем мы спасительный антидот (т. е. противоядие, – Н. К.) для всех бедствий человеческих!» (2, 257). Историю возникновения и падения цивилизаций Филалет рассматривает как поступательный процесс общего развития человечества от низшей стадии к более и более высоким. Даже средневековье рассматривается уже как закономерный этап в этом движении, подготовивший «дальнейшее распространение света наук». Катастрофа современной цивилизации, по мнению Карамзина-Филалета, – не следствие просвещения, а свидетельство недостаточной просвещенности. «Осьмой-надесять век не мог именовать себя просвещенным, когда он в книге бытия ознаменуется кровию и слезами» (2, 257).