– Куда, черт побери, ехал ты по этой улице? В Пуандю-Жур? В Сюрен?
– Нет, я ехал недалеко, в аллею Катлейяс. Ты знаешь?
– А!…а… да…
Он ничего не сказал более об этом. И, сразу оборвав, заговорил о другом. Я рассказал ему о моих приключениях в Адриатическом море и на Мальте. Они его, как и следовало, немало позабавили. Потом, как человек, который не дает разговору отклоняться в сторону, он сообщил мне, что, хотя был мобилизован уже с августа месяца, три жалкие нашивки, дарованные ему Республикой, не помешали ему все-таки быть в достаточной степени persona grata у важных птиц военно-медицинского ведомства, а потому он мог творить свою волю почти во всех госпиталях Парижа. Я порадовался этому – за него конечно: я надеялся не вступать больше никогда ни в какие препирательства с врачебной братией.
(Я не люблю докторов, потому что мало верю в медицину. Это мне не мешает время от времени любить какого-нибудь доктора. Я также не люблю собак. Это не мешало мне сильно любить одну ирландскую таксу, которая называлась Пат).
Я надеялся… Судьба редко осуществляет надежды людей, но мы забываем об этой истине при каждом случае, который нам представляется. Утверждают, что опытность – товар непригодный для других, я вполне разделяю это мнение. И я думаю также, что она не всегда пригодна для нас самих.
Когда мой доктор заявил, как бы с сожалением, что аллея Катлейяс не совсем незнакома ему, я подумал, что могу не греша ни против дружбы, ни против вежливости, расстаться с ним.
– А теперь, старина, я прошу у тебя позволения предоставить тебе катить одному до ближайшей аптеки… потому что, в конце концов, тебе не нужен брат милосердия… Я тебя покидаю, потому что было бы неприлично мне явиться в дом, куда я еду, после наступления сумерек.
– Д… да…
Он смотрел в землю, и я думаю, что если бы у него была палка, он чертил бы фигуры на песке. Впрочем… песка тут тоже не было.
В конце концов он, казалось, собрался с духом.
– Старина, я, вероятно, нескромен, но… можно ли узнать, о каком доме ты говоришь?
Я смотрел на него не без удивления: во-первых, более чем вероятно, что он знал то, о чем он спрашивал. Во-вторых, и в особенности, если он это знал, я имел право находить его очень любопытным.
Все-таки я ответил:
– Нет, старина… ты совсем не нескромен… я еду с визитом к одной парижанке… заправской парижанке… ее зовут госпожой Фламэй.
– А!..
Он все смотрел в землю. Помолчав довольно долго, он взглянул мне прямо в глаза:
– Старина… знаешь ли ты?..
И он опять замолчал и молчал так долго, что стало казаться, будто он знает гораздо меньше, чем я сам. Наконец, он решился продолжать: